Вапти очень стар. Он устал смотреть на белый свет, его ничем не проймешь. Помнит русского князя, который жил в Березове. Царица его туда прислала.

У Вапти нос широкий, лопаткой, лицо удлиненное. Не лицо — морда лося. У Лопти нос остренький, чуткий, вынюхивающий.

Старик-лось. Старик-бурундук.

Старик-лось бурчит еле слышно:

— Сале-гард?

И надолго умолкает.

Старейшины племени многоопытны, терпеливы, дорожат своим достоинством.

Вапти по привычке бубнит под нос, и Сила с Лопти дожидаются, пока старейшина не переговорит сам с собой.

Наконец старик-лось замолкает, в горле у него булькает. Вапти обдумывал, что надо сказать через шамана этому луце. Всю жизнь старики кочевали. Бывали где придется — у моря, у гор, по всей большой тундре. Попеременно гнали оленей с юга на север, с севера на юг. Трудно сказать, кто кого гонит. Может быть, олени гонят род. Потому что оленю всегда нужен свежий корм, ягель. И олень, как судьба, ведет самоеда по тундре. Тундра — жизнь самоеда. Как солнце кочует по небу, так род кочует по тундре. Самоед промышляет дикого оленя, бьет медведя, ловит рыбу. По реке идет лед — самоед приносит жертву покровителю воды. Река разливается — самоед просит удачи у покровителя рыбы. С севера на юг. С юга на север. Так живет самоед. Так заведено исстари, с тех пор, как появился самый первый самоед. Но посланец царского города? Зачем идет на север? Разве у царицы, которая прислала сюда мальчика, нет других забот? Зачем ей, царице, Ледяное море? Пусть прямо скажет. Старейшин ничем не удивишь — они не любят обмана.

Что скажет луце?

Старики ждут.

Как объяснить?

Как войти к этим людям в доверие?

Что знают они о науке? Могут ли вообразить: есть такая сила, которая могущественнее кого угодно — атамана, царицы, верховного божества Торыма?

Мир для них прост и привычен, как чум. Пространство? Его извечно измеряют длиной пути, который без отдыха пробегает олень. Время? Оно определяется продолжительностью варки пищи в котле. Котел времени. Два котла времени. Три котла времени.

Но есть же в мире свои тайны, неподвластные уму человека? Есть. Об этих тайнах знают духи-кулли, единственные на земле ясновидцы и мудрецы. Их не проведешь. Все видят. Все рассудят. Все растолкуют. Излечат хворобы. Подскажут, когда косяк рыбы угодит в сети. Одним им известно, когда человек родится и когда помрет, когда молвит правду, а когда несет околесицу. Духи-кулли… Глаз племени. Ухо племени. Разум племени.

Поспела рыбная похлебка. Сила разлил ее по мискам.

Только теперь Зуев почувствовал, как проголодался. Ну, похлебка! Жирна, куски муксуна сочны, тают во рту.

Вася внимательнее всмотрелся в лица собеседников. Скулы пошире, глаза поуже; старички да старички. Вот и сейчас Сила, как обыкновенный, усталый от житейских тягот деревенский мужичонка, не скрывает своих печалей:

— Обманывают нас — и не верим. Кругом обманывают. Почему русские не уважают наших духов?

— Я уважаю чужие обычаи. У меня тоже есть свой дух. Это он меня сюда послал.

— Что твой дух в тундре не видел?

— Ничего не видел. Велел до моря идти.

Сила удивился:

— В царском городе моря разве нет?

— Там одно, тут другое.

— Это правда. Тут, у Березова, тепло, на Ямале холодно. Тут есть лес, на Ямале — одни болота.

— Вот видишь. А как через болота пройти? Потому и взял в Тобольске проводника.

Шаману нравится этот парень. Совсем не похож на большого начальника.

— У князя Меньшева на груди была тамга. У тебя тоже есть тамга?

— Орден? — Вася улыбнулся. — Нет у меня тамги.

— Почему царица не дала?

— А я ее и в глаза не видел.

«Врет, — думает шаман. — У всех больших начальников есть тамга».

Снимает с жерди бубен. Железные колечки глухо звякают. Прислоняет бубен к уху. И падает на шкуры.

«Точно в уме повредился», — отмечает Зуев.

Он ждет своей участи.

— Мой дух сказал, — говорит Сила, — чтобы я вывел тебя на берег реки, показать Чарас-Най. Чарас-Най всякий обман увидит.

— Кто Чарас-Най?

— Три дня подожди, узнаешь…

Все становище прослышало о луце из царского города. У него есть свой дух. Совсем молод парень, а, оказывается, большой начальник. Он не желает зла эзингейцам. Из чума в чум передавалось: он вовсе не собирается строить церковь. Правда или нет — скажет Чарас-Най.

За Васей и Петькой по пятам ходили маленькие эзингейцы. Казачонок в их кругу чувствовал себя совершенно свободно. Добрый нрав его сказался в желании обучить самоедских детей русскому языку.

— Береза! — тыкал пальцем в дерево Петька.

— Би-роса-а! — вопили эзингейцы.

— Елка!

— Ио-о-олкя-я!

— Дождь! — Петька тряс головой, приглаживал волосы, утирал рукавом щеки, брызгался речной водой.

— Дос-с-сь, дос-с-сь! — скакали вокруг Петьки счастливые дети и приглаживали волосенки, утирали рукавом лица.

Взрослые самоеды приглашали гостей в свои жилища, угощали морошкой, вяленой рыбой, березовым соком.

Пальцами указывали на север, не скрывая, что прослышали, куда пойдет луце.

— К морю! — подтверждал Зуев.

Показывали, как луце будет охотиться на севере, тянули воображаемые сети. Движения их были точны. Им самим нравилась эта игра. Взмахи рук, плечи были куда выразительнее слов.

Эптухай, гордый, что именно он привел молодого луце в становище, покрикивал на ребятишек, которые старались дотронуться до его гостя, донимали, вертясь под ногами. Ему тоже хотелось сделать Васе что-то приятное. Кто-кто, а он лучше всех знал русских. Особенно поражало, что русские купаются в горячей воде, моют белье в реке, носят ведра.

Эптухай метнулся в ближайший чум, выскочил оттуда с холстинным платком, повязал им голову.

— Смотри, как русская баба тряпки стирает в реке.

В глазах молодого охотника плясали чертики. Положил кривую палку на плечи, тряхнул бедрами, неторопливо, как бы под тяжестью коромысла с полными ведрами, засеменил к берегу. С самой серьезной миной на лице перебирал кучу воображаемого белья, полоскал в воде. Вальком колотил по белью, широко расставив ноги и изредка почесывая спину. С прищуром разглядывал на свет рубахи — нет ли где прорехи? Ай, яй, яй, цокал языком насмешник, совсем рубаха прохудилась у милого казачка. Во всю ширину плеч развернул порты. Повздыхал огорченно: совсем никудышное платье, дырки одни.

Сел на бережку рядом с ведрами, пригорюнился, подставив ладошку под щеку. A-а, русская баба! Долго ли умеет печалиться? Эптухай небрежно махнул на ведро с замоченными вещами и, гикнув, пошел выбрасывать коленца, да так лихо, точно всю жизнь прожил в деревне среди русских крестьян.

На дальнем конце становья эзингейцы плели из тонких ивовых прутьев корзины-ловушки для ловли рыб.

В чанах кипела береста. На севере, где нет леса, из связок хорошо проваренной бересты-тиски эзингейцы сделают покрытие для чумов. Плотная тиска лучше всякой рогожи и звериной шкуры защитит от дождя и ветра.

Крепкими, туго сплетенными жгутами талового лыка пятеро рослых мужиков вязали плот… У них были приплясывающие движения, они напевали — в этих звуках был тот особый лад, который отличает согласные выкрики бурлаков.

— Гой-ей, гой-ей, го-о-ой!

Увидев Зуева, оскалили зубы.

Вася ухватился за жгут и потянул на себя. Так же негромко замычал:

— Гой-ей, гой-ей, го-ой, гой-ей, го-ой.

Сидя на перевернутой плоскодонке, за их работой наблюдал старейшина Вапти. Жестом пригласил Зуева подойти.

Эптухай слушал старейшину, переводил:

— Вапти долго живет на свете. Он знает всех духов-кулли, которые есть у эзингейцев, у других самоедских племен. (Старик долго перечислял племена.) Но Вапти никогда не слышал о духе, который ведет русского начальника из царского города. Может быть, это Никола Угодник?