— Краса приглашает тебя на вечеринку, — сообщил я ему. — В семь часов вечера в общежитии.

Я ожидал, что Индра спросит, почему Краса лично не пришел его пригласить, и для этого у меня была приготовлена не очень хитрая отговорка.

Однако Индра этого не спросил.

— Если он это делает для того, чтобы я помог ему побыстрее получить квартиру, то напрасно старается. Квартира будет через полгода, и я этот срок изменить не могу, как бы ни хотел. Раньше дом не будет готов, — заявил он.

— Тебе бы следовало прийти, он будет рад, — начал агитировать я.

— Разве я сказал, что не приду? — ответил Индра и пошел от меня к Броусилу. Но последний, улучив момент, уже исчез из парка…

Колбасы и вино были отличными. Но атмосфера в комнате Красы отличной не была. Хорошо сознавая, что самое плохое может случиться, когда люди, выпив фужер вина, начнут в чем-либо обвинять друг друга или говорить то, на что в другой обстановке не набрались бы смелости, мы старались избегать разговоров о службе. Вести беседу о женщинах нам тоже не хотелось. С одной стороны, из-за Индры, с другой — эта тема как-то не подходила нам. У большинства из нас было достаточно забот со своими женами. Поэтому мы молчаливо ели колбасы, пили вино и порой что-то говорили о погоде или о футболе.

Индра больше пил, чем ел, молча, с прискорбным взглядом.

Я опасался, что он может перебрать, но напрасно. В девять часов он заявил, что ему не хочется портить нам компанию. Он должен уйти, чтобы подготовиться к завтрашнему дню.

— Надо что-то делать! — воскликнул после его ухода Краса.

Мне было ясно, что он имел в виду. Я хотел ответить, что лечить несчастную любовь не входит в мои функциональные обязанности. Но когда на лицах остальных офицеров я прочитал тот же призыв, то промолчал.

Мое молчание все приняли за согласие и провозгласили тост за мое здоровье и успехи в работе.

Призыв помочь чем-то Индре я посчитал настоящей глупостью.

Вскоре мы последовали примеру Индры.

Домой я шел вместе с Моутеликом.

— Теперь на женщинах поставлен крест, — заявил Моутелик по дороге.

День чехословацкой Народной армии я отмечал в батальоне уже второй раз. До обеда — официальные мероприятия; после завершения рабочего дня в каждом доме, хотя бы в одной семье, празднуют присвоение нового воинского звания. Поручика, подпоручика, а то и капитана, как это бывает среди молодых офицеров. В семье виновника торжества проводится «день открытых дверей». Придут товарищи с женами или без них, выпьют за здоровье счастливца, пожелают ему, чтобы звездочек прибавилось или, наоборот, убавилось, если речь шла о капитане. Постоят или посидят немного и затем уходят. Торжественные вечера с приглашениями к столу не проводятся из-за небольших размеров наших квартир. Офицеры, активно поддерживающие множество знакомств, не ограничиваются только друзьями, как правило, они заходят во все квартиры, откуда доносится шум.

Я не отношусь к числу таких активистов, поэтому посетил только новоиспеченного надпоручика Грона, политработника соседнего батальона. При этом я выслушал несколько ободряющих фраз о том, что год пролетит незаметно и я тоже стану надпоручиком. Мне пришлось заранее выпить за свое будущее повышение в звании и съесть несколько бутербродов, которыми наш район обильно снабжала жена Ванечека, чем значительно ускоряла выполнение плана розничной торговли.

Выйдя от Грона, я на мгновение заколебался, не посетить ли мне и других счастливчиков, но потом все-таки решил не делать этого. Кто-то мог бы подумать, что я отношусь к той категории людей, которые чувствуют запах открытой бутылки и на большом удалении. Вернувшись домой, я сменил Лиду и остался с детьми, чтобы и она могла сходить к Гроновым. Когда она уходила, я успел ее предупредить, чтобы она сегодня воздержалась от оценок их дочери, ее ученицы. Я говорил настойчиво, но, думаю, напрасно.

Было начало октября. Вечер стоял довольно теплый. Я вышел на балкон и прислушался к песням, доносившимся со всех сторон. Такое разрешалось только в этот день и на Новый год. В другое время мы чрезвычайно немилосердны к нарушителям тишины в вечернее и ночное время. Совсем не потому, что мы — сухари, а из-за плохой звукоизоляции наших панельных домов. Я слушал песни, бывшие старомодными уже во времена наших бабушек, и про себя искал ответ на вопрос, почему в то время, когда у нас устраивается столько песенных фестивалей, молодежь — а двадцатипятилетние поручики и подпоручики в нашем городке все-таки относятся к молодым людям — развлекается, распевая народные песенки. Я пришел к выводу, что их вины в этом нет.

Затем, отогнав эти мысли, я стал вникать в атмосферу сегодняшнего вечера. Доносившиеся из всех окон звуки как бы говорили мне, что люди, сидящие за ними, там, в глубине комнат, порой действовавшие нам на нервы — мужчины на службе, женщины во время перепалок из-за сушилки, или подравшихся детей, или разбитого ими стекла, — составляют коллектив. И даже если бы они ни за что в этом не признались, а с тем, кто утверждал бы что-либо подобное, не стали бы и разговаривать, на самом деле так и есть — мужчины любят свою профессию, а их жены согласны с ними, в противном случае они не остались бы жить в этом не совсем удобном месте.

Дети уже спали, и я решил почитать одну из популярных книг, за которой огромная очередь в библиотеке и которую я сумел довольно быстро получить только благодаря благосклонности нашей библиотекарши.

Зазвенел звонок. Я удивился, что Лида так быстро вернулась, и поспешил открыть дверь. Однако за дверью стояла женщина, годившаяся Лиде в матери. Жена подполковника Томашека. Разумеется, я очень удивился.

— Я не помешала? — спросила гостья, и было видно, что она с удовольствием повернулась бы и сбежала.

— Проходите, пожалуйста, — пригласил я ее.

Она сделала несколько неуверенных шагов.

— Наверное, я напрасно пришла. Если об этом узнает Карел, он рассердится.

— Если вы не хотите, то он не узнает, — сказал я и, предложив ей стул, открыл крышку бара. Достав бутылку вина, я хотел разлить его.

— Нет, благодарю вас! — Она сделала отрицательный жест.

Несмотря на это, я наполнил два фужера.

— Карел сейчас где-то празднует. Я отказалась пойти с ним и, видимо, сделала ошибку. Целый вечер сижу одна, слушаю, как веселятся люди, и мне стало грустно. Вместе с Карелом я уже отпраздновала много Дней армии. По-разному. Первые два или три года — в общежитии, где у нас не было даже теплой воды. Потом мы часто меняли гарнизоны. Карел чаще приезжал домой, чем жил с семьей. Как только я где-нибудь привыкну — а я свыкаюсь быстро, — его уже переводят на другое место. В конце концов мы остановились здесь. И я полюбила это место. Здесь у нас выросли дети и разлетелись по свету; мы с Карелом остались и уже никуда больше не поедем. Но я к вам пришла не затем, чтобы рассказывать все это. У меня к вам, товарищ поручик, большая просьба.

Я с удивлением посмотрел на нее. Мне было непонятно, чем я мог бы помочь Томашековой.

Она помолчала, видимо подыскивая подходящие слова, чтобы изложить свою просьбу.

— Товарищ поручик… — решилась она наконец. — Карел болен. Очень серьезно болен, но не хочет это признать и вовсю хорохорится. Когда год назад он помогал вам переносить мебель, то это был жест, которым он сам себе пытался доказать, что его дела не так уж плохи. И к таким жестам он прибегает довольно часто. А диспансеризации он боится как черт ладана. Знает, что за этим последует госпиталь. Но врач не отважится пожаловаться на него командиру.

Она говорила об этом с грустью, и я очень хорошо понимал ее.

— Я пришла к вам, потому что Карел очень хорошо о вас отзывается. Уважает вас. Говорит, что вы умеете находить общий язык с людьми. Мне пришло в голову, что если бы вы уговорили его полечиться, то он, наверное, послушался бы вас. Помогите мне, прошу вас.

Ее просьба удивила меня. Я ведь только еще учусь, как стать политработником, и должен уговаривать человека, который годится мне в отцы и с которого я беру пример. Но потом я пришел к заключению, что люди обязаны помогать друг другу. И даже тогда, когда другой, казалось бы, не нуждается в его помощи.