Справа вдали поднималось зарево. Это фашисты жгли деревни. Командир зенитчиков выслал разведку вперед. Все остальные шли вслед за пехотой. Впереди каждой машины в темноте шли двое в охранении. Машины работали на пределе своих сил — дорогу после дождя сильно развезло.
Рассветало. Справа от колонны послышалась стрельба. Что это? Засада? Десант? На обочине стоял трактор с зениткой, к ним подошел лейтенант. Кузнецов понял, что зенитку без трактора не вытащить. Мимо прошла последняя группа пехотинцев. Их командир громко крикнул: «Зенитчики, давай вперед, мы последние».
— Слушай, пехота! Обожди здесь. Сейчас пушку к другому трактору прицепим. Этот трактор немцы продырявили, — упрашивал Кузнецов лейтенанта-пехотинца.
— Поздно уже. Подрывай пушку, но не оставляй ее врагу, — советует командир прикрытия.
Раздался взрыв, и в сером рассвете ствол пушки словно расцвел железным цветком.
А вокруг, все ближе и ближе, трещали пулеметные очереди. Слышались громкие лающие немецкие команды.
…Когда немцы схватили лейтенанта Кузнецова, его пробитая нога еле волочилась. Десяток таких же раненых загнали за колючую проволоку, как скот. После двух ночей наблюдения, забинтовав получше ногу разорванной рубахой, лейтенант Кузнецов подлез под проволоку и бежал из лагеря в лес, воспользовавшись тем, что ночь была темной, а немцы на сторожевых башнях свет не включали.
Местные леса напоминали ему Присвирье. Он шел, сильно хромая, опираясь на палку, выломанную в орешнике. Орехи ел на ходу. Нужно было быстрее пробраться лесами через линию фронта. Но под Москвой, всюду это чувствовалось, немцы накапливают силы для решающего удара, в лесах густо стояли их части. А чуть южнее — курские и брянские леса, решил подаваться туда. Сколько он шел? Наверное, более месяца. Ягоды, грибы, груша-сушка были для беглеца пищей. Заживала от приложенной бересты нога…
Однажды лейтенант забрел в одно селение — нужно было раздобыть хоть кусок хлеба и картошки. Кузнецова остановил невысокий бородатый человек в черной рясе. Назвался местным священником.
Он предложил командиру, узнав его по здорово оборванной во время скитания форме, отдохнуть. Усталость взяла свое. Иван согласился и после еды уснул в доме попа. А ночью его разбудил испуганный священник. Бедняга крестился, словно попал в ад, и указал на окно. Видно, хотел, чтобы тот прыгал в него.
Пока лейтенант надевал брюки и сапоги, немцы ворвались в дом. Двое схватили беглеца, а попа оттолкнули. Офицер спрашивал Ивана — кто такой? Когда увидел гимнастерку, сразу крикнул: «Офицер!»
Кузнецова потащили в штаб, а утром, уже без командирских «кубарей», оторванных немцами, он лежал связанным в кузове грузовика. Его везли в лагерь. Привезли на окраину небольшого городка. С грузовика видны были длинные бараки и вокруг них люди — кто сидел, кто ходил по кругу. И все такие, как он: с бинтами, грязными повязками, самодельными костылями, палками. Вокруг этих шести бараков проволочный забор, у входа будка и часовой. Втолкнули лейтенанта в барак, не сказав ни слова. Пленные обступили, спрашивая, откуда, с какого фронта и всякое другое. От них лейтенант узнал, что лагерь находится возле Бердичева, здесь одни только раненые, многие тяжело. Помощи никому никакой не оказывают. В бараке стоял смрад от человеческих тел. Снег еще не шел, но в щелях была изморозь. На нарах лежали люди в рваной одежде, кто в чем. Лейтенант с трудом нашел себе место. Рядом чернявый, худой, остроносый молодой красноармеец в старой заячьей шапке, назвался Ашотом.
Наискосок на нарах лежал весь перебинтованный большелобый матрос с кустистыми бровями {45}. Он встал и стал расхаживать, словно что-то обдумывая. Часто подходил к окну, смотрел в степь и снова прохаживался.
На нарах чуть подальше лежали два пожилых красноармейца-«приписника», как называли их до войны. Эти не служившие в кадровой армии люди были приписанными к определенным частям. Один назвал себя Иваном, второй Гавриилом {46}.
Вечером Кузнецов узнал от матроса Николая, как он со своего корабля Днепровской военной флотилии попал в плен. Его «фрегат» {47} подбили с берега, и он, развернувшись, встал поперек реки Пины. Потом отбивались от вражеской пехоты. Тут его и ранило…
Шли дни, недели. Рана на ноге Кузнецова затянулась. Николай Мурашко и Ашот подружились с Иваном Кузнецовым.
Однажды они все вместе лежали на нарах. Вблизи барака видны были ворота, рядом часовые. Вдруг часовые встали во фронт, пропуская входящего в лагерь офицера в черном френче с черепом на рукаве и фуражке. Рядом шел высокий, худой человек в шляпе и темно-синем длинном пальто. Они вошли в барак и остановились. Офицер махал рукой, отгоняя неприятный запах, и морщился. Гестаповец что-то сказал в сторону переводчика. Переводчик громко объявил:
— Всех вас сейчас переведут в госпиталь. Начинается погрузка на два машина. Сядут столько, сколько влезут. Понятно?
Лейтенант посмотрел на лица стоящих людей. По-разному воспринимали они это сообщение.
— Ну что я тебе говорил, дядя Николай? Сейчас будет нам госпиталь, лазарет, душевая… Понимаешь? — Ашот сказал это громко, когда дверь хлопнула и офицер удалился. Николай только поморщился. Все заговорили. Кто-то не верил и проклинал фашистов. Кто-то радовался — пришла помощь.
К лагерю на большой скорости подошли две машины. Кузнецов удивился, как проворно начали лезть покалеченные люди, стонали, кричали, но лезли. Все торопились в «госпиталь»… Машины тронулись с ревом и, не отрываясь друг от друга, скрылись вдали.
Кузнецов остался у барака, с ним матрос Николай, Ашот и два «приписника» — Ружинский и Бородачев. Кто-то закрутил из табачной пыли, которую нашел в кармане, цыгарку. Она пошла по рукам.
— Без охраны везут, черт возьми! Знают, что в госпиталь, оттуда незачем бечь, — говорил пленный с рыжей бородой. Лейтенант Кузнецов посмотрел на него в упор, тот ухмыльнулся: — Живы будем, не помрем. Немец не зверь. Образованные люди среди них тоже есть.
Матрос резко повернул голову и так посмотрел на рыжебородого оратора, что тот начал заикаться. Иван Кузнецов боялся, что матрос съездит ему по шее. Наступила тишина. Казалось, каждый думал о своем.
Снова послышался гул машин. Они, свернув с дороги, резко затормозили и развернулись. Все вышли из барака. Переводчик выскочил из кабины. Его глаза тревожно блестели. Он крикнул: «Остальные, садись!» — и закурил сигарету.
Николай и Ашот, пропустив других пленных, сели почти у самого борта второй машины. Иван Кузнецов с Ружинским и Бородачевым протиснулись к середине. Охраны в кузове не было. Не успели заключенные опомниться, как машины взревели и понеслись на предельной скорости. Они промчались мимо одиноких сельских домов. Мальчишка, стоявший у обочины, что-то крикнул, и до пленных донесся только звук «ел… ел… ел». Но по тому, как на него набросилась мать, закрыв рот рукой и затем перекрестилась, можно было предположить, что малец крикнул что-то недоброе. Матрос посмотрел на Ашота. Лицо его было светлое, радостное. Лейтенанту показалось, что ветер проник под его гимнастерку, и он весь дрожал.
Машины свернули с шоссе, но скорость не сбавляли и на грунтовой дороге. Справа виднелся мелкий лесок. Первая, а за ней и вторая машина, сбавив скорость, поехали по полю куда-то к оврагу. На снегу виднелась проторенная дорога, словно десятки машин проехали по следу. Из-за спины сидящего не было видно ямы, возле которой стоял гитлеровец. Машина развернулась и затормозила. Послышалась команда. Лейтенант привстал, и теперь все ясно увидел: машины остановились в двадцати метрах от ямы. Она была забита трупами. Вот, значит, что кричал парень: «расстрел… расстрел…» Николай посмотрел на эту яму, потом на пленных. Ашот в страхе прижался к матросу.
Шоферы у машин спокойно покуривали сигареты. Стоящий у ямы молодой офицер, повернувшись лицом к машине, негромко крикнул: «Шнеллер!» Второй офицер спешил к заднему борту. А между ними ходил тощий гестаповец, с припухшими веками и небольшими усиками. Он коротко отдавал какие-то распоряжения. Услышав команду, офицер с карабином быстро открыл задний борт машины. Пожилой вытащил пистолет и на глазах у всех заложил обойму с патронами. Николай посмотрел на Ашота, тот на него. Лейтенант Кузнецов тоже понял, что нужен Николаю, и вместе с Бородачевым протиснулся ближе.