— То–то вот, все мы, человеки, к чужому горю глухи, а свое придет — и не знаешь, куда сунуться, — тряся головой, поучительно прошамкала мамушка.

 — Полно, няня, укорами горю не поможешь. Разве вы за тем пришли, чтобы корить меня?

 — Знамо дело не за тем, что и говорить! — серьезно проворчал Васька. — А пришли мы просить тебя: выхлопочи ты у князя, чтобы дозволил он покойницу по–христианскому обычаю схоронить… не как пса бродячего. Ведь он велел мне свезти ее тело на погост при большой дороге, где воров Да убийц хоронят; а разве она, святая душа, что–либо; ему, нехристю, сделала?

 — Что же я могу поделать? — беспомощно развела руками Елена Дмитриевна.

 — Ты–то? — помялся Васька. — Ты все можешь! Ты ему только одно слово скажи, он испугается и все по–твоему сделает.

 — Не испугается, не таковский. А как узнает, что вы мне такое дело рассказали, со света вас сживет.

 — А ты ему не говори — как же он узнает?

 — Да как же? Откуда же я узнала?

 — Твое, мол, Федосеевна сказала, а ей покойный Ефрем Тихонович сказывал. Уж будь милостива, вытребуй от него покойницу–то!

 — Попытаюсь, голубчик. Только не знаю, что выйдет из того? А когда князь велел тело унести? — озабоченно сдвинув брови, спросила боярыня.

 — Сегодня под вечер.

 — Так вот что: ты, Федосеевна, сходи сейчас же к князю и скажи, что, мол, боярыня Хитрово зовет, беспременно чтобы сейчас прийти к ней.

 — Иду, моя касаточка, иду! — засуетилась старушка, ища свой посох. — Постарайся для–ради Господа Христа! Следует ведь похоронить упокойничка честь честью…

 — Постараюсь, няня, постараюсь! Авось и мне самой полегчает, — грустно добавила боярыня.

 — Известно, полегчает! От доброго дела завсегда легчает, — с полным убеждением произнес Васька.

 — А за что князь этого Ефрема засек до смерти? — вдруг вспомнила боярыня.

 — За внучку его.

 — Как за внучку?

 — Да больно озорник — князь–от. Внучка–то Ефремова ему по душе пришлась… — хитрые глазки Васьки пытливо метнулись в лицо боярыни, но он не прочел на нем никаких признаков ревности или какого–либо иного волнения оскорбленного самолюбия и продолжал: — Ну, стало быть, и приказал он ее предоставить в «угловую».

 — Я знаю. А дальше что?

 — Мы с Ефремом Тихоновичем и схоронили девушку–то… Дюже схоронили! Князь–то и освирепел; известно, его милости обидно стало, что по губам–от текло, а в рот–то не попало. Велел он либо девку предоставить, либо с живого Ефрема Тихоновича шкуру спустить. Страх как, сказывают, пытали старика.

 — Не выдал? — вздрогнула боярыня.

 — Где выдать! Так, ни слова не вымолвивши, под плетьми и умер.

 — А внучка?

 Васька молчал, потупившись.

 — Говори, не бойся, не выдам я! — ободрила его боярыня.

 Но, видно, не робость мешала шуту отвечать на вопрос боярыни. Он потоптался на месте, потом нахлобучил шапку на голову и, повернувшись к дверям, глухо произнес:

 — Идем, что ли, старая?

 Федосеевна, тряся головой, двинулась было за ним.

 — Постой, — остановила боярыня Ваську. — Я хочу знать, что сталось с девушкой?

 — В монастырь дальний она убегла и постриг на себя взяла… За грехи деда и за его безвинную смерть пошла молиться… да за врага своего, вишь, тоже!..

 — Как? За Пронского? — отступила в изумлении боярыня. — Что ж, любила она его, что ли?

 — Ни–ни! Непорочная она была, а, вишь, жалеет его… говорит чудно так, что не от себя это он зло творит, а крест на него такой тяжкий положен, за родителей, что ли… Говорю, чудная она! И пошла молиться за него. Большой искус на себя взяла.

 — Что ж, может, она верно рассудила!.. — с глубоким вздохом проговорила Елена Дмитриевна. — Кто знает, почему иной раз и зло–то творишь?

 — А ты обуздай себя в зле–то; вот лукавый и не совладает с твоей душой! — наставительно произнесла Федосеевна. — Ну, да Христос с тобой! Пойду–ка я за иродом–то, авось ты что–либо и сделаешь с ним. Пойдем, Васютка, пойдем–ка.

 Шут, касаясь пола рукою, поклонился боярыне и тихо вышел за ковылявшей впереди старухой.

 Елена Дмитриевна осталась одна.

 Разговоры о польской княжне на время заглушили ее собственное горе и умалили ее тоску, теперь же грустные мысли вновь зароились в ее голове. Страсть к молодому грузину разгоралась в ее сердце огромным пожаром; боярыня изнемогала под гнетом охватившего ее чувства и решительно не умела с ним бороться. В низкой мести думала она утолить свои страдания и жаждала упиться этой местью.

 Вошла сенная девушка и доложила, что боярыню хочет видеть Марковна.

 Хитрово нетерпеливо повела бровями.

 — Как она мне опостылела! Что ей от меня надо?

 — Говорит, большущей важности дело.

 Ну, так пусть войдет, — приказала боярыня. Девушка шмыгнула в прихожую и, отворив дверь, пропустила Марковну, а потом так же тихо затворила за собой Двери.

 Марковна кинулась было к своей питомице, но та остановила ее мрачным взглядом и отрывисто спросила:

 — Узнала или нет?

 — Я… ничего не узнала, а ворожея Марфушка сказывает, что все знает…

 — Врешь ты, старая, если бы она знала, она и мне сказала бы.

 — Знает она, все знает, пытала я ее… чую, что знает… только добром не скажет…

 — Издевки колдунья надо мною творит? — гневно прошептала боярыня. — Я ей золото обещала, а она смеет смеяться! Ну, посмеюсь же и я над нею! Дай фату потемнее да шугай девкин, сама к ней пойду. Ну, а потом! — Боярыня сжала кулак. — А если ты, старая, наврала мне, — обернулась она к своей преданной наперснице, — сгною я тебя в холодной!

XI

ГОРЕ ВОРОЖЕИ

 Ворожея, как всегда, сидела над таганцем в своей лачужке. Она глядела на слабо теплившиеся уголья и так глубоко задумалась, что не слыхала, как отворилась и затворилась дверь; только когда защелкнулся засов, она вздрогнула и подняла наконец голову.

 Пред нею в простом жильцовском кафтане стоял князь Пронский. Его суровое лицо похудело и побледнело, глаза ввалглись и горели лихорадочным блеском.

 Пристально взглянув на гадалку, он холодно усмехнулся и с презрением кинул ей на колени горсть корешков и несколько золотых, глухо проговорил:

 — Твое зелье годится разве только псам!

 Марфуша глядела на него своими выразительными глазами, в которых вдруг затеплилось какое–то нежное чувство.

 — Оставь, князь, зелье; оно и взаправду тебе не поможет, — мягко произнесла она.

 — Ты что же, ведьма, играть задумала со мною? — с бешенством сказал князь, тряся ее за плечи.

 — Ты это говоришь мне? — грустно произнесла она, высвобождаясь из его рук и вставая. — Разве я для тебя пощадила свою девичью жизнь когда–то? Не из–за тебя я своей клятвы не исполнила?..

 — Ах, да что мне до жизни твоей и до клятвы? Пойми, что здесь, — указал Пронский на грудь, — здесь горит! Сердце словно когтями коршун разрывает, и нет моей душе покоя, нет места на этом свете без голубки, без любы моей. Придумай, как сломить мне красавицу; силой взять, если ласка не берет, или как?

 — Оставь ее, оставь! — раскачиваясь, сказала ворожея. — Вижу одну беду тебе, неминучую беду.

 — Молчи, ведьма! Хоть миг, да мой… понимаешь? — крикнул ей князь.

 — Я не властна помочь тебе! — спокойно произнесла цыганка, подымаясь с пола.

 — Врешь, дьяволово семя! — завопил Пронский.

 — Когда–то не так обзывал.

 — Молчи! Не вспоминай! А то убью!

 — Убей, — холодно произнесла Марфуша, пристально глядя князю в глаза, — убей, пожалуй, от твоей руки легче смерть будет, нежели на костре, где мне придется жизнь из–за тебя покончить.

 — Что болтаешь? — угрюмо проговорил князь, не поняв ее.

 — Не болтаю я! Мало я за тебя грехов на душу взяла? Мало душ людских загубила? И в ответе я же одна буду за тебя… крест смертный понесу… А царевна эта заморская — погибель твоя, и не сносить тебе головы своей буйной, если не забудешь ее…