Она начинала истерично смеяться, сама пускалась в пляс, выпивала еще чарку–другую пьяной браги, а затем с душераздирающими рыданиями валилась на скамью и билась о нее своей все еще красивой, но уже начавшей седеть головой. Бедная царевна! Так прошла вся ее жизнь, так прошла заря ее молодости. Тускло, бледно, беспросветно — днем, и тяжкое забвение — ночью.

 В таком же состоянии бывали и сестры царевны, и другие женщины.

 Боярыня Хитрово, как только заметила, что все перестали заниматься цыганкой, приказала последней идти за нею. Они обе безмолвно вышли из покоев царицы, в то время как царевна Татьяна, самая сдержанная и благочестивая из всех сестер, скинув повязку с головы, простоволосая, вертелась в толпе других девушек в неистовой пляске с блуждающей, жалкой улыбкой на устах, а царевна Ирина уже билась головой о скамью, заливаясь жгучими слезами об истерзанной женской душе.

 Бедные царевны! Бедные русские женщины того далекого, канувшего в Лету, времени.

IX

В ОПОЧИВАЛЬНЕ БОЯРЫНИ ХИТРОВО

 Елена Дмитриевна и Марфуша поспешно шли по коридорам теремов, пока дошли до покоев, которые занимала боярыня.

 Вся многочисленная дворня Елены Дмитриевны, по распоряжению Марковны, была услана спать, и в комнатах была мертвая, гробовая тишина.

 Боярыня ввела Марфушу к себе в опочивальню.

 Это была большая комната с двумя окнами, деревянным потолком и стенами, оклеенными бумагой. В углу стояла нарядная кровать с камчатным «небом», со множеством перин и подушек. Великолепное, затканное золотом и жемчугом и опушенное дорогим соболем, одеяло покрывало кровать из красного дерева с золотой и серебряной отделкой; тут же стояли «колодки» — скамеечки, шитые шелками и бисером, по которым взбирались на высокие пуховики.

 Елена Дмитриевна посадила свою странную гостью на лавку, крытую персидским ковром, пододвинула к ней длинный, узкий резной столик на точеных ножках и проговорила:

 — На, почитай что по книжке.

 — Зачем по книжке? — спросила гадалка. — Я лучше по руке или звездам! — указала она на небо, где ярко сияли звезды.

 — Как хочешь! — пожала плечами боярыня. — Только мне не о себе знать хочется…

 — А о ком?

 Боярыня замялась, не зная, как объяснить ей свое желание.

 А Марфуша тем временем с любопытством стала разглядывать безделушки, наполнявшие комнату. На столиках, украшенных камнями и пестрыми кусочками, на столах, крашеных и покрытых атласом и бархатом, стояли затейливые ларчики и шкатулочки, покрытые финифтью, а некоторые даже и драгоценными камнями; в этих ларчиках хранились дорогие опахала из перьев и харатьи, белильницы, румянницы, суремница, ароматница, баночки, бочоночки, чашечки, тазики и «фарфурные склянцы» с итальянскими притираньями, ароматами, помадами, душистыми грецкими и индийскими мылами. А подле виднелись резные гребни и гребенки из слоновой и моржовой кости, лежали и две «щети». На одном из столов, в плоском серебряном ларце, виднелось представлявшее тогда редкость маленькое ручное зеркальце из хрусталя, завернутое в чехол.

 — Слушай! — придвинулась к цыганке боярыня. — Ну, что занимательного в безделках? Слушай меня внимательно.

 — Ну, ин слушаю! — проговорила, усмехнувшись, Марфуша, отрываясь от созерцания диковинных вещей.

 Торопясь, волнуясь и сбиваясь, начала говорить боярыня, старательно избегая называть имена.

 Когда она кончила свой сбивчивый рассказ и вопросительно взглянула в лицо ворожеи, та спросила ее:

 — А кто же это будет… молодец–то этот?

 — Зачем тебе знать? — смущенно ответила боярыня.

 — Как же я могу говорить, если не знаю, кто этот человек будет?

 — Ну, я и говорю тебе: он молод, красив… и чужеземец.

 — Красив и чужеземец? — вдумчиво повторила ворожея. — Может, имя его скажешь?

 — Зачем, зачем? — тоскливо повторила боярыня.

 — Как знаешь, а я так, на ветер, гадать не могу, — решительно произнесла гадалка и встала.

 — Постой, — остановила ее Елена, — а если я скажу… одно имя скажу, довольно того будет?

 — Довольно будет.

 — Зовут его… Леоном, — чуть слышно шепнула боярыня и опустила взоры на узорчатую скатерть стола.

 Она не заметила, как изменилось лицо гадалки, каким любопытством загорелись ее глаза и как по ее губам пробежала торжествующая улыбка.

 — Так он изменил своей любе? — глухо спросила она.

 — Да, — кивнула головой боярыня.

 — Чего же ты хочешь?

 — Я хочу разлучницу… ее… отвратить от него…

 — Зелье ей какое дать? — злорадно спросила ворожея. — Или так чем–либо, наговором со света сжить?

 — Не… не знаю, — растерянно прошептала Елена Дмитриевна.

 — А как зовут ее? — допытывалась хитрая цыганка главного, что ей хотелось знать.

 — Не знаю! — со страстной тоской простонала боярыня.

 — Узнать хочешь?

 — Да.

 Марфуша задумалась. Водворилось продолжительное молчание; боярыня боялась нарушить его. Часы тихо тикали, как–то странно звуча в глубокой ночной тишине. Луна на небе высоко поднялась и точно с любопытством заглядывала в открытые окна терема.

 — Трудно, боярыня! — проговорила наконец цыганка.

 — А ты попробуй! Награжу тебя по–царски. Марфуша усмехнулась:

 — Ведомо мне, боярыня, что ты со света меня изжить хочешь, а не то что наградить по–царски.

 — Кто наплел тебе такую небылицу?

 Цыганка впилась своим пронизывающим взглядом в светлые глаза боярыни.

 — Мне, боярыня, никто не наплетал; в душе твоей читаю и вижу, что зло против меня имеешь.

 — За что же? — пролепетала Хитрово.

 — Сама знаешь за что. Ну, будет нам перекоряться! Мы с тобою, боярыня, не впервые видимся, да и не в последний раз. Твоя звезда с моей скрещиваются… Дай–ка твою руку! — Елена Дмитриевна робко протянула свою выхоленную руку цыганке. Та внимательно стала разглядывать ее. — Так, так! Ой, боярыня, жалко мне тебя, да и себя–то жалко! Сгубишь ты и меня, и себя!

 — Оставь себя! — гневно крикнула Хитрово. — Статочное ли дело равняться тебе с родовитой боярыней? — и она отдернула свою руку.

 — Спесива больно! — закипая вдруг гневом, ответила цыганка и, выпрямившись во весь рост, скинув с головы платок, гордо окинула боярыню взглядом. — А, кажись, мы с тобою одной крови…

 — Молчи, колдунья! Что ты несешь такое несуразное? Цыганка, сняв с шеи ладанку, протянула ее Хитрово, но

 предусмотрительно не отдала ей в руки.

 — Смотри! — грозно произнесла она, показывая ей зашитый в ладанку драгоценный перстень. — Смотри! Чай, слыхивала, как покойный батюшка твой печаловался, что отдал перстень и не получил его назад? А знаешь, кому он его отдал? Цыганке Маре, зазнобушке своей отдал, с клятвою, что женится на ней, да и обманул. Не раз он за перстеньком приходил, да не отдала она ему, сердешная.

 — А ты, ты–то как достала его? — спросила боярыня, в уме которой вставали смутные воспоминания о каком–то кольце и об истории какой–то цыганки, довольно сбивчиво рассказанной ей в юности мамушкой.

 — Я? — Марфуша усмехнулась. — Я ведь не чужая тому барину да той цыганке…

 — Кто же ты? — сдавленным шепотом спросила Елена Дмитриевна, чувствуя, как у нее по спине побежали мурашки.

 — Я? — повторила гадалка, зловеще усмехаясь. — Ты вот не похотела равнять себя со мною, погнушалась, вишь… а батюшка–то твой не гнушался моей матерью, из табора ее выкупил, силком любить себя заставил… Не чужие мы с тобою, боярыня, одна в нас кровь говорит, кровь князя Хованского! Я такая же Хованская, как и ты!

 — Врешь, врешь, негодная, колдунья проклятая! — прохрипела боярыня, впиваясь своими ногтями в руку цыганки. — Врешь, врешь! Наклепала ты на покойного батюшку!

 — Оставь меня! — вырывая свою руку, спокойно произнесла цыганка. — Да, я умру на костре, ведомо мне и это; да и тебе, боярыня, несдобровать. Поклялась я матушке, на смертном одре на ее, что отмщу обидчику нашему и всему его роду проклятому; тогда и умру, где придется, спокойно или тревожно! Да, вишь, вот ты еще жива, красива и счастлива; знать, и мой час еще не пробил.