В доме была бедность, но царила любовь; как вдруг однажды князю Алексею Пронскому, возвращавшемуся с соколиной охоты, вздумалось проехать дальней дорогой домой. Он проехал узенькой улочкой, скользнул взглядом по низенькому домику и хотел уже поднять коня вскачь, как вдруг в палисадничке увидал своего стремянного Ефрема, перебиравшего гусли, а возле него — дебелую, быстроглазую бабу, румяную и сдобную, как подовый пирог. Она стояла подбоченясь и, заливаясь смехом, показывала свои белые зубы.

 Кровь вдруг разом прилила к бледным щекам молодого князька. Он осадил коня и спрыгнул на землю, бросив повода подскочившему к нему Ефрему.

 — Угостишь ли, красавица, медком? Страсть пить охота! — обратился он к жене посадского и шагнул на крылечко.

 Молодица насупилась, что гость незваный сам в избу входит, но, увидав, что это Ефремов барин, молча сходила на погреб и принесла меда.

 Князь потрепал ее по щеке и окинул ее фигуру загоревшимся взором.

 — Не замай! — отпрянула от него молодая женщина и скрылась в другую светелку.

 Лицо юного князя дрогнуло, а у Ефрема захолонуло сердце; он знал мстительный характер боярина, не переносившего никаких препятствий. Но князь вдруг успокоился, загадочно усмехнулся и, проговорив сквозь зубы: «Добро же, попомнишь меня!» — сел на коня, велев Ефрему следовать за ним.

 Не прошло и недели, как Ефрем выманил обманом жену посадского как бы для прогулки за Москву–реку, а там схватили ее люди молодого князя, зажали ей рот и уволокли в его дом. Не успела она ни крикнуть, ни словечка сказать, только посмотрела она на Ефрема, да так, что всю жизнь он этот взгляд забыть уже не мог. Ведь она ему верила, она знала, что молодецкое сердце Ефрема по ней давно кручинилось, и не думала, что любя можно так легко изменить, свою любушку да другому отдать…

 После того Ефрем три дня без просыпа пил. Присылал за ним молодой князь, да не мог стремянный голову свою поднять; на четвертый день вышел приказ «живого или мертвого» доставить его пред ясные очи князя Алексея. Облила дворня Ефрема водой, искупала в пруду, и пошел он, пошатываясь, к боярину.

 Встретил его князь тучи грозовой мрачнее, а Ефрем и сам невесел, тошно ему на сердце.

 — Что ж это, Ефрем? — спрашивает его князь. — С бабой не справлюсь. Ты должен мне помочь, слышишь?..

 — Уволь, князь!

 — Что? — изумился боярин. — Отчего так? Мало, что ли, баб мы сгибали в бараний рог? — и стал князь всячески поносить своего пособника да товарища и послал его к жене посадского, чтобы уговорить.

 Как увидела быстроглазая своего предателя, накинулась на него, изругала и даже в лицо наплевала и к мужу отвести приказала.

 Сознался ей Ефрем, что не его воля была. Смеяться стала она над его молодечеством; глаза у нее загорелись, волосы по плечам разметались, белая грудь высоко под кисейной рубахой вздымалась. Не стерпело ретивое сердце парня, схватил он ее в охапку да давай ее лицо румяное горячими поцелуями покрывать и слова ласковые в уши нашептывать.

 — Князю не отдам красы такой, сам себе свою любу возьму!

 А она как выхватит из–за пазухи нож да как замахнется:

 — Не замай! — кричит. — Жизни себя лишу, а твоей или князевой не буду; мужняя я жена и честной останусь!

 На ее крик князь прибежал; Ефрему уйти приказывает; тот артачится. Спор завязался промеж них, но долго Ефрем перечить боярину не смог; холопская кровь заговорила в нем, и, склонив голову, побрел он к двери; боярин его остановил и тихо велел нож у посадской жены отнять.

 Ефрем послушно пошел к ней и за руку было взял, да она, видно, поняла, что ее чести конец настал, да как размахнется ножом… и всадила его себе в грудь по самую рукоятку; тут же на пол, словно подрезанный колос, свалилась.

 — Убийцы! — успела только прошептать она. — Ефрем… любила тебя!

 Угасшим взором глянула она в последний раз на оцепеневшего стремянного и вскоре скончалась.

 — Так вот как! — хрипло прошептал боярин. — Ты был моим супротивником! — и он устремил на своего молодого холопа ужасный взгляд.

 Опять испугался Ефрем и повалился боярину в ноги, каясь и говоря, что умершая со злобы наклепала на него.

 Задумался князь; злая усмешка скривила его губы, и, повернув к Ефрему свое бледное лицо, он проговорил:

 — Ну, будь по–твоему: поверю твоим словам; только ты поклянись над ее телом, что всю правду сказал. Не поклянешься — значит, полюбовником ее был, и смерть тебя лютая ждет.

 Затрепетал Ефрем; он пуще всего ложных клятв боялся.

 — Князь, — пытался было он умолить боярина.

 — Ну, что? Клянешься? — усмехнулся князь. — Или позвать людей для казни супротивника моего?

 Знал Ефрем всю лютость, всю беспощадность оскорбленного самолюбия князя; уж если он велел ему дать клятву, то потому, что надеялся, что эта пытка души будет еще тяжелее временной телесной пытки.

 — Ну, что ж? — нетерпеливо топнул ногой молодой Пронский и толкнул распростертого пред ним Ефрема.

 «Потом покаюсь, в монастырь пойду!» — подумал стремянный и произнес вслух требуемую от него клятву над не остывшим еще трупом любимой и любившей его женщины и пред образом Спасителя.

 — Говори! — приказал Пронский, когда слова клятвы были уже произнесены Ефремом. — Что без позволения, мол, бояр Пронских я, холоп Ефрем, ни в монастырь идти, ни священнику на духу каяться не волен… Ну, говори, что ли! — замахнулся на него боярин ножом, вынутым им из груди убитой. — Или убью тебя, как собаку, без покаяния!

 Его лицо было до того страшно, что потерявший от испуга сознание Ефрем едва слышно повторял эти роковые слова:

 — И что я буду вечно проклят, коли солгал. И еще буду проклят, коли в бегуны уйду.

 — Буду вечно проклят, коли солгал, и еще буду проклят, коли в бегуны уйду, — повторил Ефрем.

 — А теперь ступай! — приказал князь и направился к двери.

 — Как же… как же тело–то? Похоронить бы… по христианскому обычаю, — робко заикнулся Ефрем.

 — Собаке — собачья смерть! — коротко сказал молодой безбожник. — Не смей трогать!.. Велю людям в реку бросить!

 — И вот с той самой поры погибла душа мой! — закончил свой рассказ старый ключник. — Продал я душу свою дьяволу. Алексей Борисович и до самой своей смерти не мог забыть и простить, что его соперником был холоп, и сыну заповедал моей душе покоя не давать… Женил меня, жену отнял силком, сына в ратные люди сдал, а невестка вскоре девочку Аринку родила и померла… Теперь и ее князь Пронский, исконный враг мой, отнять хочет… И за что? За что? Как ни томилась, ни мучилась душа моя, а я все же служил князьям верой и правдой; много на моих глазах людей они изувечили, много душ загубили, а я слово сказать не посмел, клятву свою боялся нарушить.

 — А ты бы, дедушка, все–таки сбежал! — посоветовал Васька.

 — Куда бежать–то? Нешто от клятвы убежишь? Разве есть такое место на земле, где отрешат тебя от нее.

 — А монастырь?

 — Так я ж поклялся, что без воли боярской не могу отлучиться ни в монастырь, ни к священнику, а бояре меня не пускают; вот теперь — безмолвный раб их! Куда я пойду с таким грехом на своей подлой душе.

 — В пустынь пошел бы, по святым местам, что ли. Оно и не монастырь, а душеспасительное и как бы без нарушения клятвы.

 — Эх, Васька, Васька! Думал иной раз — убегу в пустынь, молчальником сделаюсь, да вдруг, точно живая, встанет предо мной загубленная посадская жена и таково печально говорит мне: «Казнись, Ефрем, кайся!.. Тяжко мне на дне реки лежать без погребения христианского».

 — Значит, князь утопил тело ее?

 — Утопил! Дворня сказывала, велел головой к лошадиному хвосту привязать и так к реке волочить тело белое. И поволокли, сердешную. А потом привязали камень да в воду. Я по ночам часто хаживал на то место, где ее кинули, искал, искал, погребсти хотел, да где уж!.. Должно быть, на дне лежит или течением тело унесло… Лют был князь Алексей, и сыночек не уступает ему в лютости… А что, чай, время ему от Черкасского вернуться? — с тревогой спросил Ефрем.