К Вернигероде подъезжал под вечер. Моросил дождь. Небо, не очистившееся от туч, продолжало оставаться таким же хмурым и тяжеловесным, как замок, возвышающийся над городом. Это было пристанище духа Черного Монаха и другой нечисти, о которых ходили старинные легенды, привлекавшие сюда туристов со всей Германии.

«Вот в такую погоду легко поверить бредням здешних бюргеров», — думал Карл, въезжая на вернигеродскую рыночную площадь, знаменитую тем, что на ней в средневековье кончили жизнь в диких воплях и богохульстве тридцать две колдуньи, заподозренные в общении с дьяволом.

За городом начались горы, поросшие вековыми платанами и елями. По ущельям мчались наполненные дождевой водой бурные потоки, в которые превратились звонкие ручейки, текущие здесь в другое время года. И хотя за сеткой дождя была скрыта гора Брокен, воспетая в сожженных книгах Генриха Гейне, — это был уже Гарц, единственный и неповторимый. Свернув на мощенную булыжником дорогу, Карл въехал в широкое ущелье. Здесь перед ним проступили контуры рыцарского замка, возвышавшегося на гребне невысокой горы. Здесь жили его предки. В этом замке родился он и его сестра Ева-Мария.

Проезжая по мосту, переброшенному через полузасыпанный ров, Карл трижды нажал клаксон, предупреждая о своем приезде. Звуковые сигналы, отразившись многократным эхом, пошли гулять по ущелью. Давно уже здесь не трубили охотничьи роги соседей-рыцарей, приехавших порезвиться на знаменитой соколиной охоте в поместье фон Риттенов.

— Карл, мальчик мой, ты стал настоящим мужчиной, — сказала баронесса Магда, обнимая сына. — Пойдем скорее в дом. Я жду тебя с обеда.

На щеке Карл почувствовал влагу, но не понял, что это было: дождевые капли или слезы радости.

Баронесса усадила сына в кресло у камина, а сама села напротив.

— А где мой племянник? — поинтересовался Карл.

— Он уже спит, — ответила мать и нажала кнопку звонка: — Гелен, приготовьте ужин господину барону, — отдала распоряжение своей камеристке. — Ну, рассказывай, мой мальчик. Мне интересно все, что связано с твоей жизнью…

Баронесса жила на втором этаже бывшего дома пастора, уступив первый этаж прислуге и работникам фермы. Там же была и детская комната фон Эккарта-младшего.

Холодный и мрачный замок был предоставлен летучим мышам. На чердаке замка поселилась семейка сычей, которые глухо ухали по ночам, нагоняя тоску на жителей усадьбы.

— Завтра же полезу на чердак и перестреляю их, — сказал Карл, наслушавшись звуков ночных птиц. — Стонут, как перед покойником. Как вы, мутти, терпите это соседство?

— Предпочитаю слушать крики сычей и филинов, но не сигналы воздушной тревоги. Здесь, в поместье, спокойно, а к сычам я привыкла. Они никому не сделали худого.

Глава девятая

Оказывается, не простое дело — отыскивать свою часть во время всеобщего драпа на запад. Экс-отпускники Карл фон Риттен и Эрвин Штиммерман, подобно слепым щенятам, долго тыкались носами в комендатуры и штабы летных частей, пока не отыскали свою эскадру в Могилеве.

На Восточном фронте творилось нечто непонятное и до сих пор невиданное. Казалось, что весь немецкий порядок, который столетиями культивировали и которым гордились их предки, разлетелся вдребезги под мощными ударами наступающих русских армий. И то, что радио и газеты преподносили германскому народу как «эластичную оборону», «выпрямление линии фронта» и «козни русского генерала Мороза», оказалось отступлением, а то и просто беспорядочным бегством. Разгромленные под Москвой армии группы «Центр» продолжали откатываться на запад, теряя личный состав, огромное количество военной техники и снаряжения.

Их авиагруппа также не избежала тяжелых потерь. Теперь они базировались южнее Могилева, на триста километров западнее того аэродрома, откуда уезжали в отпуск.

Голенастый «физлер-шторх»,[59] поставленный на лыжи, доставил их на полевой аэродром, укатанный неподалеку от опушки леса, подступавшего к окраинам старинного городка с труднопроизносимым названием — Пропойск.[60]

Летчик «физлер-шторха» не рискнул лететь напрямик, через огромный лесной массив, опасаясь, что их тихоходную машину могут подстрелить партизаны, кишевшие в белорусских лесах. Поэтому сделали большой крюк. Сначала шли вдоль охранявшейся железной дороги на Жлобин, а затем полетели над безлесной местностью, где немцы чувствовали себя намного увереннее.

На стоянке авиагруппы летчики увидели всего шесть расчехленных «мессершмиттов», покрытых толстым слоем инея. Это было все, что осталось от самолетного парка авиагруппы.

Ог такого зрелища стало тоскливо. Разговор с подполковником Келленбергом, которому они доложили о своем прибытии, поверг их в еще большее уныние.

Теперь командир авиагруппы командовал лишь неполным отрядом. Причем машины, которые чудом удалось угнать из-под самого носа русских, нечем было обслуживать. Средства запуска, подогрева, топливозаправщики и другие спецмашины с большей частью наземного персонала авиагруппы были захвачены кавалеристами корпуса генерала Доватора, совершавшего рейд по немецким тылам. Советские казаки пленили и обер-лейтенанта Закса, который не успел добежать до самолета с тяжелым чемоданом награбленных ценностей. Судьба обер-лейтенанта не вызывала сомнений ни у кого — русские наверняка его расстреляли за мародерство. Впрочем, ни у Карла, ни у Эрвина гибель «фронтового товарища» не вызвала сожаления. По сути, это был настоящий уголовник в летной форме.

Карла и Эрвина разместили в чистенькой горнице бревенчатого домика. Фельдфебель, исполнявший обязанности квартирмейстера, выселил хозяйку с двумя детьми в прихожую комнатушку и кухоньку.

Мальчишки исподлобья поглядывали на незваных гостей. Они еще до войны знали значение слова «фашист» и не ждали от своих постояльцев ничего хорошего.

Ночью летчики проснулись от взрывов и близкой стрельбы. Сквозь щели ставней в горницу пробивались тревожные отблески пожара. Карл и Эрвин быстро оделись и, изготовив пистолеты, вышли из дома. Горело в стороне аэродрома. Всполохи пламени освещали окрестность и подсвечивали низкие облака, быстро гонимые ветром. Оттуда же слышалась заливистая трескотня «шмайссеров» и солидная скороговорка пулеметов «шпандау».

Эрвин поежился от пронизывающего ветра и рассудительно сказал:

— Нам лучше вернуться в квартиру. Что мы сделаем своими «пугачами», если нарвемся на партизан?

Не раздеваясь, и не зажигая лампы, они просидели до рассвета, держа пистолеты наготове. Им казалось, что вот-вот в дверь постучат и по-русски скажут: «А ну, выходи на улицу!»

Утром узнали о результатах партизанского налета. Часовые были бесшумно сняты. Все шесть «мессершмиттов», взорванные толовыми шашками, превратились в кучи горелого, оплывшего металла, вмерзшего в лед из талого снега. Стрельба, поднятая караулом, велась впустую. Партизаны к этому времени исчезли, оставив еле заметные следы по твердому насту, ведущие в сторону леса.

Вскоре авиагруппа подполковника Келленберга, полностью лишившаяся самолетов, была направлена в тыл на переформирование. От некогда грозной истребительной части остался лишь номер да десятка полтора летчиков.

Ю-52, подняв снежную метель, взлетел с плохо расчищенного аэродрома и взял курс на юго-запад. Внизу остался утонувший в снегах белорусский городок Пропойск с полуголодными жителями, а под крылом проплывали мрачные лесные массивы. Оттуда на них глядели недобрые глаза партизан, сожалеющих, что «нечем чесануть по этому трехмоторному уроду».

Радость по поводу того, что авиагруппа будет формироваться в Вене, быстро сменилась разочарованием. Мечты о том, как они будут резвиться в красавице Вене с ее обворожительными жительницами, рассеялись при встрече с действительностью.