— Прошу вас двоих, товарищи, перебраться на тот берег и доложить командиру полка о нашем положении, — сказал Гольденберг.

— Почему именно меня? — воскликнул Головенский. — Я вполне здоров, хочу сражаться здесь, вместе со всеми!

— Вы нас с Головенским обижаете, товарищ гвардии лейтенант, — вторил своему другу сержант Тихонов. — Разве мы плохо дрались сегодня?

— Именно потому, что здоровы и полны сил, и посылаю вас, — уже тоном, исключающим какие-либо возражения, ответил лейтенант. — А за сегодняшний бой — спасибо. Просите у командира полка помощи, если не людьми, то поначалу хотя бы боеприпасами и сухарями.

Теребун отыскал поблизости подходящее место и ночью оборудовал новую огневую позицию. На рассвете немного вздремнул: день предстоял жаркий и трудный. Николай привык к порядку, и все у него было на своем месте. Одна ниша — для гранат. Их оставалось лишь три: накануне увлекся охотой за пулеметчиками, и лишь в последнюю минуту заметил вражеских автоматчиков, бежавших к нему откуда-то сбоку. Выручила граната.

Вторая ниша — для патронов. Было их больше сотни. Каждый патрон Николай аккуратно протер платочком. Приказ командира — стрелять только наверняка, — для него, снайпера, был законом вдвойне.

Перед атакой он, конечно, не стал бы раскладывать все это, «хозяйство» по полочкам. Патроны — в сумку, «лимонки» — на ремень, и — вперед. Но в этот раз, по всему видно, вперед идти не придется. И потому надо сделать все возможное, чтобы окоп твой стал для врага неприступной крепостью.

Ниша для фляги с водой. Ночью принесли свежей, холодной. Николай взял флягу, зачем-то встряхнул ее и, хотя пить не хотелось, сделал пару глотков. Под ложечкой засосало. Теребун привычно полез в противогазную сумку, где обычно хранил пару-тройку сухарей, но кроме самого противогаза ничего там не обнаружил.

Совсем некстати в памяти вдруг всплыла полузабытая картина. Стол в отцовской хате. Вокруг — братишки и сестренки. Мать вынимает из печи большую макитру с варениками, щедро бросает в нее масло. Отец берет макитру в руки, старательно трясет ее — это чтобы вареники обдало маслом. Затем на стол: «Налетай, ребята!»

При воспоминании о варениках Николай невольно сглотнул слюну.

— Тьфу, чтоб тебя! — выругался он неизвестно по чьему адресу. Пытаясь отвлечься, принялся с остервенением чистить саперную лопатку. Впрочем, она и впрямь была грязной после рытья окопа, а Теребун не признавал нечищенного оружия или снаряжения. Почистив, опустился на корточки. Делать больше, вроде, нечего. Закурить бы, да ведь он не курит. Эх жаль! Предлагали вместо табака сахар — не взял. Глядишь, пригодился бы теперь. И он против воли снова потянулся к противогазу, но, вместо того, чтобы пошарить в сумке, со злостью махнул рукой и поднялся.

В фашистских окопах были слышны шум, ругань. Николай отчетливо увидел в оптическом прицеле вражеский пулемет, размещенный несколько правее вчерашней позиции. «Там тебе будет не лучше», — усмехнулся Теребун.

— Коля! — негромко окликнул Теребуна сержант Шумигай, окопавшийся левее метрах в пятнадцати-двадцати.

— Чего тебе?

— Лейтенант приказал быть готовым к отражению атаки. Передай дальше!

Теребун, повернувшись в сторону рядового Михаила Антонца, передал команду по цепи.

Спеша разделаться с горсткой советских смельчаков, гитлеровцы пошли в атаку с самого утра. Двигались ломаной цепью, ведя огонь на ходу. Как и накануне — без поддержки артиллерии и минометов, но уже большими силами.

Первым заговорил пулемет лейтенанта Гольденберга. За ним захлопали снайперские винтовки, раздались одиночные выстрелы из автоматов.

Фашистские пулеметчики, думая, что огневая точка русских находится на прежнем месте, со своей новой позиции, находившейся теперь прямо напротив окопа Гончарова, начали бить длинными очередями. Но наш пулемет заработал много левее, а стрелять по нему гитлеровцам мешала цепь своих же солдат.

Левее командира взвода расположился в окопе снайпер казах Конгультан Джангазиев. Бывший охотник разил врага без промаха. Джангазиев воспользовался минутным замешательством вражеских пулеметчиков и одного за другим прикончил их меткими выстрелами. Цепь фашистских солдат редела на глазах, но они упрямо шли вперед, непрерывно строча из автоматов.

Теребун поймал в прицел очередную фигуру. «Офицер», — определил он по форме и тщательно прицелился. И в тот момент, когда офицер что-то крикнул солдатам, Николай нажал на спуск.

Гитлеровец взмахнул руками и рухнул на землю лицом вниз. Деморализованные потерями, лишившись офицера, вражеские автоматчики повернули назад.

В течение дня фашисты еще четыре раза ходили в атаку, но меткий огонь гвардейцев снова и снова обращал их в бегство.

Гитлеровцы догадывались, что перед ними всего лишь горстка советских бойцов, но упорство, с которым дрались эти бойцы, наводило на противника ужас. А кто напуган, тот, можно считать, наполовину разбит. Эту крылатую фразу великого Суворова хорошо помнили солдаты гвардейской стрелковой дивизии. Изнуренные недосыпанием, длительным нечеловеческим напряжением, истощенные голодом, герои тем не менее не пали духом. Они верили в то, что рано или поздно к ним на выручку придут боевые друзья. И были до конца верны девизу: «Клочок земли, на который ступила нога гвардейцев, защищать до последнего патрона!»

Патроны… К ним сейчас были прикованы мысли и надежды защитников плацдарма. После каждой отбитой атаки бойцы со вздохами пересчитывали боеприпасы: патронов оставалось все меньше и меньше.

Наступала третья ночь неравного поединка на плацдарме — крохотном клочке земли, обильно политом кровью советских храбрецов.

Командир группы собрал на совет своих помощников. Спросил:

— Что будем делать дальше?

— Драться, товарищ гвардии лейтенант! — ответил сержант Базаров. — Помощь придет! Не верю, чтобы о нас забыли.

— И я так думаю, — сказал сержант Шумигай. — Сколько сил отдано и крови нашей здесь пролито! Почитай, вросли в эту землю. Негоже гвардейцам оставлять взятое с бою.

—. Спасибо, друзья, — с чувством произнес Гольденберг, — иного ответа я и не ждал. А все же, — озабоченно нахмурился он, — чем драться? Гранаты по пальцам пересчитать можно, да и патронов не больше… Одна надежда: возможно, этой ночью подойдут наши или хотя бы подбросят боеприпасов. А до той поры приказываю строжайше экономить гранаты и патроны.

После тягостного молчания сержант Иртюга сказал:

— Мы сделали все, что могли. Без боеприпасов, истощенных голодом, обессиленных, фашисты перебьют нас, как куропаток. Если ночью не подоспеет помощь, надо уходить. Другого выхода не вижу…

У темпераментного Павла Иртюги была привычка сопровождать свою речь жестикуляцией. Но в этот раз он сложил руки на груди, приняв подчеркнуто спокойную позу: не хотел, чтобы товарищи заметили, что он ранен в обе руки.

Лейтенант, внимательно выслушав бойцов, принял решение:

— До трех часов ночи остаемся на прежних местах. Если же не подойдут наши — сменим позиции и займем оборону на обрыве у реки. Останемся там до завтрашней ночи. Если сунутся фашисты — дадим бой последними патронами, забросаем гранатами, заставим их залечь, а сами тем временем попытаемся спуститься к реке и отплыть от берега как можно дальше. Группу разделим на две части: с одной, левее, пойду я, с другой, правее, над оврагом — Шумигай.

…Еще утром, при отражении первой атаки, осколком гранаты был ранен в ногу сержант Николай Тарарин, Перевязав рану, он попробовал было встать, но, застонав, опустился на землю. «Перебита кость, — мелькнула мысль. — Выходит, отвоевался?.. Нет, шалишь, мы еще повоюем! Патроны есть. Две гранаты. Правда, гранаты — это на самый крайний случай. Последнюю — себе и тому, кто попытается взять меня безоружным».

Последующие атаки врага были не такими яростными, как первая, и Тарарин вел огонь из автомата одиночными выстрелами, стоя на одной ноге. С наступлением темноты к нему подполз Илья Титаренко, рассказал о совещании у командира и принятом решении.