Евгений хорошо помнил, как провожал Котыхова в первый ночной полет. Это было в январе тридцать седьмого года под Ленинградом. Они прогуливались по расчищенной от снега дорожке в ожидании очереди лететь.

Поскрипывал под меховыми унтами снег. Вспыхивал и гас голубоватый луч посадочного прожектора. Тихо, будто прислушиваясь к гулу моторов, стоял темный еловый лес. Евгений чувствовал волнение Михаила. Понимая состояние молодого пилота, он старался отвлечь его разговором. О многом переговорили они в ту морозную ночь…

Отец Михаила Котыхова погиб в гражданскую войну, с сестрой Тоней жил мальчик у своего деда — кузнеца Акима в селе Приречье. С малых лет Михаилу были привычны яркий огонь горна, звон железа, золотистыe брызги металла, запах окалины.

— Присматривайся, внучек, — говорил старый кузнец. — Уйду на покой — заменишь меня.

Ни внук больше смотрел в небо. Там с восхода солнца и до вечерней зари кружили самолеты: рядом находилась Борисоглебская военная школа пилотов.

Зимними вечерами дед любил рассказывать внукам о войне с турками, участником которой он был. Михаил слушал старого солдата и отчетливо представлял затерянный в Балканских горах перевал, русских гренадер и болгарских ополченцев, атакующих Шипку…

Ежегодно в день взятия Шипки дед с утра отправлялся в стоявшую у ручья жарко истопленную баньку. Долго и шумно парился. Придя из бани, вытаскивал из сундука пропахшее нафталином свое гренадерское обмундирование, начищал мелом до блеска бляху ремня, пуговицы, кресты и медали и перед зеркалом облачался в форму.

Вздыхая, подолгу рассматривал литографию с картины Верещагина «На Шипке все спокойно».

— Всю правду нарисовал Василий Васильевич. Всю правду, — неизменно говорил дед. — Какой художник был? Из одного котелка с солдатом ел, а сам ведь из помещиков происходил. В атаки с нашим братом ходил. Не обошла и его вражья пуля — ранили его турки. Погиб он уже к японскую войну при Порт-Артуре. Утонул вместе с адмиралом Макаровым на броненосце «Петропавловск».

Усаживаясь после бани за стол, старый кузнец выпивал стопку и, подняв указательный палец, говорил жене своей Степаниде Васильевне:

— Не перечь. Я клятву дал: пока живой — поминать дружков своих, оставшихся навечно у Шипки.

Выпив, дед начинал петь лихие гренадерские песни. Сгепанида Васильевна, привыкшая к «вывертам» мужа, только головой качала. Потом отправляла ребят подальше от дома: зачем, мол, им слушать, что пели солдаты в старину…

Дед поднимался с табурета и, печатая шаг, отправлялся на противоположный край села. Там жили родные его однополчан, погибших на перевале.

Возвращался домой Аким к вечеру. Молча брал потертую трехрядку. Примостившись на лавочке под старой грушей, наигрывал, отбивая такт ногой, походные марши своей солдатской молодости. Перед сном кузнец с сожалением снимал форму и аккуратно складывал ее в сундук.

Случалось, что в такие дни в Приречье наезжал участковый милиционер.

— Не положено, Аким Алексеевич, подобную форму носить и к тому же кресты… Порядок нарушаете, — говорил он с начальственными нотками в голосе.

— А ты мне не указ. Тебя на свете еще не было, когда я теми крестами был за храбрость награжден.

— Да ведь я, Аким Алексеевич, для вашей же пользы, — оправдывался участковый.

— Для какой это пользы? — наступал кузнец. — Если хочешь знать, я и Советскою властью отмечен. — Дед вытаскивал из кармана часы и щелкал крышкой. — Смотри! «От Реввоенсовета 1-й Конной армии Акиму Котыхову за храбрость», — торжественно читал дед. — От самого Буденного!

Разговор обычно заканчивался тем, что участковый заходил в дом и садился к накрытому столу.

— За сливовый самогон не заарестуешь? — хитро прищурившись, спрашивал кузнец. — В Болгарии научился делать. Зовется он сливовицей, надо сказать, довольно неплохая вещь.

Аким разливал в стаканы пахучую янтарную жидкость. Высоко поднимая граненый стакан, провозглашал:

— За русское наше оружие! За тех, кто с Шипки не вернулся! За братьев болгар!..

— Значит, мы с твоим дедом одной профессии? — глядя на снижающийся в луче прожектора истребитель, спросил Михаила в тот вечер Евгений.

— Я и не знал, что вы кузнец, — удивился Миша. — Дед мой считает эту профессию наравне с солдатской — самой древней и почетной…

Раскаленный диск солнца уже зацепился за вершины Иберийских гор, когда эскадрилья возвратилась из боя пил Сарагосой.

Подложив под голову куртку, Степанов отдыхал под и рылом самолета. Покачивая головой, Энрике заклеивал серыми кусочками перкаля пулевые пробоины. Мотористы и оружейники снаряжали самолет бензином, маслом и боеприпасами. Запах эмалита привычно щекотал ноздри.

Под крыло заглянул Котыхов: их истребители стояли рядом.

— Можно?

— Заходи, — улыбнулся Евгений. Хлопнув рукой по карману, Михаил сказал:

— Тереза вместе с сидром письмо мне прямо к самолету принесла. От сестры…

— Как дома?

— Пишет, приезжай скорее. Урожай в этом году небывалый. Спрашивает, долго ли будет моя командировки длиться…

— А старый гренадер как — все работает?

— В сторожах теперь. Зрение подводить стало. Не то до сих пор стучал бы в кузне, у него силища огромная.

— Хотел все спросить тебя: как дед отнесся к тому, что ты стал летчиком?

— Гордился. Вернемся — поедем к нам отдыхать. Места у нас раздольные, в лугах заблудиться можно. Осенью свадьбы играют, веселье…

Застегивая на ходу шлем, к стоянке быстро шел Серов.

— Над Уэской крупный воздушный бой. Там дерутся эскадрильи Девотченко и Плещенко. Нас предупредили — быть готовыми к вылету. Ты, Степанов, пойдешь у меня справа. Все равно твои ведомые лететь не могут. — Он указал на стоянки, где механики хлопотали у изрешеченных самолетов Добиаша и Короуза.

— По самолетам!

Будто подхваченный внезапно налетевшим вихрем, рванулся на взлет «чато» Серова. Рядом с ним пошли Степанов и Финн.

Над Уэской кипел воздушный бой. Используя свое численное превосходство, фашистские истребители располагались несколькими ярусами — от трех тысяч до пятисот метров.

Серов рукой показал Евгению и Илье на большую группу истребителей противника, — не ввязываясь в бой, они виражили на самом верхнем ярусе. Видно, кого-то ждут.

Подойдя к изгибу железной дороги, «чатос» развернулись к Уэске. И почти одновременно с ними появилась группа Ю-86. Серебристый клин бомбовозов четко вырисовывался в закатном небе. Степанов ждал сигнала ведущего. Серов качнул крыльями истребителя: «Иду в атаку». Томительные секунды сближения… «Юнкерсы» ощетинились свинцом пулеметов. Сверху на республиканские истребители бросились «фиаты». Эскадрилья, сближаясь с «юнкерсами», шла сквозь косой дождь фашистских пулеметов.

В прицеле истребителя Степанова появился флагман противника. Еще немного… Но тут же, почти вертикально став на крыло, «юнкерс» рванулся в сторону. «Ого… там, видно, бывалый волк сидит». Серов, Степанов и Финн одновременно огнем пулеметов полоснули бомбовоз. «Юнкерс» завалился на бок и штопором пошел к земле. В воздухе забелели парашюты.

Боевой разворот. Звено устремилось к следующей машине. Евгений любил такие атаки, когда чувствуешь дыхание товарища, словно связанного с тобой невидимой прочной нитью.

В воздухе все перемешалось.

Атакованные республиканскими истребителями бомбардировщики развернулись и стали уходить на свою территорию. И тут Степанов увидел горящий «чато». Увидел и Серов. Он подал сигнал Евгению, и оба истребителя в отвесном пике понеслись вниз.

Горел самолет Котыхова. Пытаясь скольжением сбить пламя, охватившее обшивку верхнего крыла и фюзеляж, Михаил остреливался от окруживших его фашистов. Едва не столкнувшись с одним из «фиатов», летчик вогнал в него очередь всех четырех бортовых пулеметов. «Фиат» стал падать. Серов, Степанов и присоединившийся к ним Григорий Попов с трудом сдерживали атаки фашистов, но силы были неравны. После того как Котыхов сбил «фиата», фашисты совсем остервенели. Не жалея боеприпасов, рвались они к едва державшемуся в воздухе «чато».