Модан увидела его первой, попятилась, лицо ее сморщила брезгливая усмешка:
— Добился своего, батур?
Махмуда пронзила страшная боль, он снова погрузился в беспамятство. Когда ему удалось разжать словно чугуном налитые веки, Модан собственноручно набросила на шею Махмуда веревочную петлю. Ее голос звенел от ненависти:
— Вот достойный конец для такого глупца, как ты!
И это была она, Модам!..
Махмуд потянулся, застонал. Он хотел бы, но не мог… Не мог даже приподняться… И все-таки, собрав последние силы, он рванулся, как смертельно раненный беркут, встал во весь огромный свой рост — и кинулся на Модан.
Прогремел выстрел — и кузнец, стиснув, словно клещами, горло Модан, покатился вместе с ней в арык. Когда солдаты разжали его руки, она была без сознания. Могучее тело Махмуда еще вздрагивало, посиневшие губы шептали что-то невнятное. Проклинали они кого-нибудь?.. Или молили о прощении?.. Кто знает…
— Разрешите доложить, господин дарин! — вытянулся танжан[123] перед длиннобородым.
— Прошу вас, — благосклонно улыбнулся дарин.
— Воровская шайка во главе с Махмудом уничтожена.
— Благодарю за верную службу, танжан, и хвалю, за храбрость.
— Не желаете ли осмотреть наши трофеи… — Танжан обернулся и кивнул двум солдатам. Те четким шагом подошли к длиннобородому, дружно опустились на колени, склонили головы, упершись подбородками в грудь.
— Покажите господину шанжану…
В руках одного из солдат был мешок — обыкновенный холщовый мешок, из тех, какие дехкане употребляют в хозяйстве. Солдат встряхнул его — и из мешка, глухо стукнув об пол, словно кочан капусты, выкатилась голова Махмуда.
— Наконец!.. — осклабился длиннобородый. — Взденьте голову этого мерзавца на кол у городских ворот.
— Слушаюсь, господин дарин!
Солдаты встряхнули мешок еще раз — и на земле выросла груда отрубленных ушей.
— Грибы, — усмехнулся длиннобородый.
— Как будет угодно вашей милости.
Но, видимо, танжану сегодня не терпелось окончательно завоевать расположение дарина.
— Если вы пожелаете, господин шанжан, то с крепостной стены можно наблюдать редкостное зрелище…
В окружении сановников длиннобородый поднялся на высокую башню над крепостными воротами. Зрелище и в самом деле стоило того, чтобы преодолеть несколько крутых лестниц — отсюда было хорошо видно пылающее Дадамту.
Наверное, оттого, что тела «заблудших» швыряли прямо в огонь, со стороны пожарища несло трупной гарью и таким смрадом, будто пылала вся Илийская долина.
— Вы правильно поступили, — проговорил дарин, жадно вглядываясь в даль, наполовину затянутую дымом. — С этими чаньту нужно разговаривать на том языке, который им доступен…
— Ари, господин дарин.
— Однако вам следует ясно понимать, танжан, что ваша победа — результат мер, принятых мною заранее. Как вы знаете, я подослал в лагерь к чаньту своего человека… Не загони Модан этих собак в овчарню, вам… Ваши силы и способности мне великолепно известны, танжан.
— Ари, господин дарин. Если бы не ваша мудрость, Махмуд не убрался бы из Актопе… — подтвердил танжан, которому ничего не оставалось, как проглотить откровенную издевку длиннобородого.
— Меня радует ваша понятливость, танжан… Кроме того я думаю, что наступило время для штурма главного воровского гнезда…
Глава пятнадцатая
Громом обрушилась на повстанцев весть об измене Махмуда и о побоище в Дадамту. Триста джигитов погибли ни за что ни про что без всякой пользы для дела — триста товарищей, триста братьев! Но кого винить?.. Кто выпустил предателя, кто позволил увести ему свой отряд?..
Черная туча легла на лагерь. Сжимались от гнева сердца, и лица темнели, подернутые траурной скорбью. Особенно велико было горе уроженцев Дадамту. Неистовые проклятия обрушивали они на Махмуда и требовали сейчас же, без промедления, выступить и отомстить маньчжурам за смерть близких, за родные, обращенные в пепел очаги. Волнение охватило повстанческие отряды, страсти бушевали, жаждали выхода, крепость Актопе с каждым часом все больше уподоблялась вулкану, который вот-вот извергнет раскаленную лаву. В яростном исступлении то здесь, то там собирались добровольцы, готовые взбунтоваться и действовать по собственному почину. За ними устремились бы остальные — и тогда, на радость врагу, всему восстанию пришел бы скорый и бесславный конец!..
Чувствуя, какая опасность сгустилась над лагерем, Ахтам обратился к повстанцам:
— Слушайте меня, братья! В какой войне бывают одни победы? Какая война обходится без тяжелых жертв и проигранных сражений?.. Кто не хочет понять этого, тому лучше было не браться за оружие!..
Он заставил умолкнуть крикунов. Но откуда-то из задних рядов раздался возглас: «Ты должен ответить за измену Махмуда!» — и снова поднялась буря…
— Что верно, то верно, — сказал Ахтам, когда ему дали говорить, и голос его был ровен и спокоен. — Я вовремя не раскусил измену и должен ответить…
— Какой прок ворошить старое!.. — крикнул кто-то.
— Нет, — сказал Ахтам, — я не прошу пощады. За свои ошибки каждый должен платить своей головой. Вот моя голова — рубите!
Трудно сказать, что именно вдруг укротило людей — искренность, с которой произнес он эти слова, или то, как без всякого сожаления, с какой-то даже легкостью Ахтам снял и положил на землю свой пояс, кинжал и саблю, а затем обнажил и склонил голову, — но толпа вдруг смолкла, растерялась, и те, кто был родом из Дадамту и негодовал громче всех, теперь смутились и затихли…
— Веди нас в бой, Ахтам!.. — крикнул кто-то. И этот возглас, будто его лишь и ждали остальные, взлетел над толпой, и с каждым мигом звучал все громче, наполняясь яростью, гневом, надеждой:
— Веди нас в бой, Ахтам!..
— Веди нас в бой…
И распрямился Ахтам, и окинул толпу медленным взглядом, и вскинул руку, требуя тишины.
— Хорошо, — сказал он, — собирайтесь в поход. Мы выступаем завтра!..
Повстанцы разбились на сотни, каждая сотня — со своим знаменем: на белом полотнище — звезда и полумесяц. Не считая дозорных и балдакчилар — тех, кто с помощью лестниц первыми должны были взобраться на стены вражеской крепости, не считая этих специальных отрядов, ждали сигнала к выступлению две тысячи конных и пеших бойцов. Одетые в одинаковую форму — белые малахаи с черной полоской, бешметы со стоячим воротом, сапоги с изогнутым носком, — вооруженные винтовками, ружьями, саблями, а то и пиками, повстанцы представляли немалую силу.
Маимхан отличал особый наряд: поверх такой же, как у всех, мужской одежды — шитый серебром пояс с саблей и шестигранная остроконечная шапка. Тонкая, стройная, уверенно гарцевала она на своем белом в сизых отливах коне перед равняющимися рядами — ни дать ни взять юный витязь из старинной легенды. По правую руку от нее, на черном скакуне, сидел подтянутый, посуровевший Ахтам, по левую — весельчак и удалец Хаитбаки, и любо глядеть было разом на всех троих — вид их радовал и воодушевлял боевые сотни.
Седобородый Колдаш, облаченный во все белое, по знаку Ахтама поднялся на паштак[124] — благословить идущих на святое дело. Руки его взмыли к небу, голос звучал торжественно и тягуче:
— Да будут повергнуты в прах наши враги, да будет свободной наша земля!
И тысячеустое эхо грянуло в ответ ему:
— Аминь!..
— В бой, братья!..
— В бой!..
Сотни тронулись — каждая следом за плещущим на ветру знаменем…
Хотя противник превосходил повстанцев и по численности и по вооружению, было решено штурмовать Кульджу. Войско разделили на две части: отряды во главе с Ахтамом предполагалось двинуть на Кульджу с севера, отряды под началом Колдаша — с востока. Охрану Актопе поручили Семяту.