Она очнулась от оклика часового:
— Кто там?..
— Я… — Маимхан узнала голос Ахтама и встрепенулась.
— Пропустите, — приказала она.
С появлением Ахтама ей сделалось легче, спокойней, и на его извинения за столь поздний приход она ответила с искренней радостью:
— Ты выбрал самое удачное время, да, да!.. Почему?.. Так, это тебе не обязательно знать, но ты молодец, что пришел!..
Маимхан расстелила корпачу и пригласила Ахтама присесть с собой рядом.
— Отчего ты до сих пор не спишь, Махи?
— А сам ты отчего бродишь ночью?
Оба, не отвечая, взглянули друг на друга и отвели глаза.
Ахтам, под предлогом неотложного дела, пришел просто ради того, чтобы увидеть Маимхан и высказать все, что наполняло его сердце и предназначалось ей одной. Но теперь, когда они были вместе, он не мог вытянуть из себя ни слова, только молчал, вздыхал и хмурился. Маимхан же по лицу джигита догадывалась, какие слова застряли у того на языке, но не подавала вида. И потом — разве сегодня им до сокровенных чувств?..
— У тебя какие-то важные новости?
— Прочитай вот это письмо.
— Как оно попало в твои руки?
— Его прислали с нарочным.
Маимхан с возрастающим интересом пробежала начальные строки. Это было послание Исрапил-бека, тестя Хализата. Он одобрял действия восставших, с похвалой отзывался об их мужестве, но подлинный смысл письма заключался в конце:
«Военное искусство требует не только храбрости и отваги. Во главе любой армии должны стоять люди, способные умело руководить ею. Мне кажется, у вас нет человека, который бы пользовался большой известностью и общим уважением. Для того чтобы добиться победы, вам нужно найти союзников среди беков-ходжей, баев-манапов, но вы слишком молоды, вас не считают достойными серьезного доверия, за вами не последуют — кстати, не только имущие власть и силу, а и народ, которому также требуется чье-нибудь громкое имя. Если вы не поймете этого, то все загубите, и нам больно будет видеть ваш разгром. Если же вы согласитесь с нами, то я готов принять на себя обязанности вашего главы и по воле аллаха блюсти справедливость и заботиться о всех в равной мере. У меня достанет смелости пожертвовать чинами, званиями, всем, чем владею, и выступить против кара-капиров!..»
Исрапил не скрывал своей цели: теперь, когда восстание было в самом разгаре, взять в свои руки власть, подобно тому, как это делали различные беки в прошлом. Однако письмо содержало мысли, от которых не так-то просто было отмахнуться. «А если Исрапил и вправду не ищет для себя корысти, если он сумел бы принести пользу нашему делу?» — задумалась Маимхан.
— Что ты скажешь, Ахтам?
— Что он слишком много болтает, этот бек.
— Он не болтает, он предлагает стать нашим ходжой…
— Мы и без него отыщем дорогу.
— Ты прав, отыщем, но разве плохо, если к нам присоединится еще один влиятельный человек?.. Пойдем, посоветуемся с Семятом и остальными.
— Успеется и завтра, Махи…
— Нет, если у этого человека нет никаких скрытых умыслов, мы напрасно стали бы его сторониться, ему надо ответить немедля…
Ахтам поднялся с такой неохотой, словно его тянули на веревке. Ему так хотелось побыть с Маимхан вдвоем…
Между тем Махмуд, как юнец, впервые пригубивший вина, все больше входил во вкус и думать не думал вырваться из разгульного угара, в который превратилась его жизнь. Где там! Он не слушал ни дружеских предостережений, ни справедливых упреков — ему чудился в каждом слове злой подвох, в каждом старом товарище — тайный враг. Все, что говорили о нем вокруг, он приписывал козням Ахтама, распря между бывшими друзьями разрасталась и грозила повредить общему делу. Опасность заключалась еще и в том, что кое-кто поддерживал Махмуда: он пользовался славой безоглядного смельчака, отчаянного рубаки, за это ему прощали и высокомерие, и зазнайство, и шашни с Модан. Выступи Махмуд против Ахтама в открытую, некоторая часть повстанцев пошла бы за ним. Это сдерживало Маимхан, Семята, старика Колдаша: они не решались на крутые меры, хотя и сознавали, что не вправе дальше ограничиваться одними назиданиями.
…Не успела еще Модан, придя к себе, переодеться и насурьмить брови, как на воротах звякнули замковые кольца. Модан легонько, на цыпочках подкралась к воротам, осторожно заглянула в щелку и увидела Махмуда.
— Это ты, мой сокол?
— Я, открой.
— Подожди немного, наберись терпения…
— Терпения?.. Это еще почему?
— Если я нашла другого, и ты больше мне не нужен?..
— Что?.. — Махмуд всхрапнул, как бык, поднатужился, навалясь на ворота, железные крюки выскочили из своих гнезд, ворота распахнулись. Модан, изумленная нечеловеческой силой кузнеца, ахнула и со словами «мой черный медведь, мой бесстрашный барс» кинулась ему на шею. Но Махмуд подхватил ее на руки, поднял, как тряпичную куколку, свирепо прорычал:
— Где твой любовник? Показывай!
— Мой глупый, мой дурачок!.. — заворковала Модан, пуская в ход такие нотки своего голоса, против которых, она знала, кузнец не мог устоять. — Я ведь только тебя и дожидалась!..
Махмуд смягчился, когда лица его коснулись горячие влажные губы, — от их прикосновения он всегда таял, как брошенный в огонь свинец.
— А теперь сам скажи, почему не приходил раньше? Только ничего не скрывай! — Модан привычно уселась к Махмуду на колени.
— Опять схватился с Ахтамом.
— Неужели? — притворно удивилась Модан.
— Они все надумали взять меня в оборот, да не на такого напали…
— Вот оно что… А о чем с тобой говорили?
— О чем?.. Да о том же… О тебе.
— Обо мне… Каждый раз — обо мне… Значит, из-за меня одной ты ссоришься со своими друзьями? — Она соскользнула с колен Махмуда, капризно надулась.
— Не сердись… — Махмуд обнял ее громадными ручищами, привлек к себе. — Пропади все пропадом, а тебя у меня никто не отнимет!..
— Это правда?
— Сам аллах мне свидетель!
Модан всем телом прильнула к кузнецу, от жарких ее поцелуев закружилось в голове у Махмуда.
— Модан, цветок мой, давай уедем куда-нибудь, кинем все…
— Ты испугался Ахтама?.. Ты, такой сильный, такой бесстрашный?..
— Тогда посоветуй, что мне делать.
— Ты не знаешь, что тебе делать? Но что тебе скажет слабая женщина? — Модан игриво рассмеялась.
— Ты тоже против меня?.. Все, все вы хотите моей погибели! — с тоской вырвалось у Махмуда. — Видно, нет на этом свете у меня близкого человека…
— Глупый, разве ты до сих пор не чувствуешь, кто я тебе?
— Если ты мне друг, тогда говори.
— Хорошо, слушай. Будь ты настоящим джигитом, ты давно уже расправился бы с Ахтамом, своим завистником, и встал во главе войска.
Махмуд глубоко вздохнул.
— Но я, видно, зря пробую тебя надоумить, — продолжала Модан, заметив, как хмурится Махмуд в ответ на ее слова. — Ты слишком привык кланяться этой размазне Ахтаму, в котором и от мужчины-то ничего нет, или этой Маимхан, которая больше похожа на обструганную палку, чем на женщину…
Махмуд не пытался скрыть своей растерянности. Да, он сегодня крупно поссорился со своими товарищами; но поднимать на них руку?.. Нет, этого у него и в мыслях не было.
— Что же ты молчишь, батур, или проглотил язык?..
— Брось говорить о таких вещах, Модан…
— Повинуюсь, мой господин. Если бы не ты сам, я не мешалась бы со своими советами. Товба, товба[121]!.. И кого только я собиралась учить!
Модан расплакалась. Махмуд вконец потерялся от се слез.
— Не сыпь соль на свежие раны, Моди… Они и так болят… — бормотал он, поглаживая ее по голове. — Что ты хочешь от меня?.. Ладно, все будет по-твоему…
— Я ничего не хочу!.. Разве я говорю — иди, режь, убивай своих друзей? Наоборот — беги, бросайся перед ними на колени, вымаливай прощение!..
— Ведь я сказал — пусть будет, как ты желаешь, — поугрюмел Махмуд.
121
Товба — слово, обозначающее раскаяние.