Весьма близка к специфике научной фантастики и та характеристика мифа, которую дает С. С. Аверинцев: «При самом приблизительном описании того, как мы представляем себе миф, невозможно обойтись без таких слов как “первоэлементы”, “первообразы”, “схемы”, “типы” и их синонимов. Стало быть, мифологичны какие-то изначальные схемы представлений, которые ложатся в основу самых сложных художественных структур».[65] В научной фантастике выявить некоторые «первосхемы», «первообразы», быть может, легче, нежели, в каком-нибудь ином жанре. Т. А. Чернышева справедливо замечает, что при изучении научной фантастики «явно можно оперировать понятиями, подобными мифологемам К. Леви-Стросса».[66]
Таким образом, наметились, казалось бы, возможные точки соприкосновения научной фантастики и мифа. Но именно — казалось бы. Ведь в данном случае само употребление термина. «миф» является в достаточной степени условным.[67] С. С. Аверинцев, например, отождествляет миф и фольклор: «Исходная точка литературы — фольклор, то есть миф...» — пишет он.[68] И это звучит вполне в духе неомифологической школы, отождествляющей миф и сказку. Собственно, С. С. Аверинцев сам подчеркивает условность употребления термина «миф», отмечая, что «миф в собственном смысле слова есть миф первобытный и никакой иной».[69] Словом, термин «миф» в данном случае обозначает нечто совсем иное, чем тогда, когда речь идет о конкретно-исторических формах мифологии.
Итак, жанр научной фантастики не имеет какого-то особого отношения к конкретно-историческим формам мифологии, более того, как мы видели, противостоит им. При этом, однако, возможна перекличка научной фантастики и различных переносных истолкований мифа, но тогда термин «миф» лишь затемняет суть, ибо он сразу влечет за собой массу побочных конкретно-исторических ассоциаций. Поэтому этот термин даже в переносном, метафорическом его истолковании оказывается неудобным.
Таким образом, апелляция к мифу в процессе изучения научной фантастики в методологическом отношении оказывается в большинстве случаев бесперспективной. Это, естественно, не значит, что древние мифологические мотивы и образы можно оставить без внимания. Они очень важны для изучения исторических корней научной фантастики, но не сами по себе, а, так сказать, «пропущенные» через мир фольклорной волшебной сказки. Иными словами, древний миф для нас важен постольку, поскольку помогает понять волшебную сказку, которая, в свою очередь, помогает понять научную фантастику. Здесь важно соблюдать логику исторической и типологической преемственности, о которой говорилось в начале главы. Поэтому, отрицая прямую связь мифа и научной фантастики, не следует впадать в противоположную крайность: отрицать связь фантастики и фольклорной сказки. Известный исследователь фантастики Дарко Сувин, например, пишет: «Где миф утверждает, что объяснил раз и навсегда сущность феномена, научная фантастика сначала делает его проблемой и затем исследует, куда она ведет», а далее подчеркивает: «В сказке все возможно, так как сама сказка явно невозможна. Поэтому та научная фантастика, которая превращается в сказку... в своих творческих возможностях совершает самоубийство».[70] Первое здесь глубоко справедливо, второе же можно оспорить. Элементы художественной системы фольклорной волшебной сказки, в которой, к слову сказать, далеко не все возможно, сравнительно легко обнаруживаются в поэтике научной фантастики. Собственно, об этом и пойдет речь далее.
Глава II. Сказочная и научная фантастика
«...Гипотеза мифа так удобна! — писал в 1873 г. А. Н. Веселовский. — Общие места, мотивы и положения, повторяющиеся там и здесь, иногда на таких расстояниях и в таких обстоятельствах, что между ними нет видимой, уследимой связи, — что это такое, как не мифы, как не осколки какого-нибудь общего мифа? Стоит только однажды стать на эту точку зрения, а воссоздание этого мифа и объяснение его — дело легкое...».[71]
Ирония А. Н. Веселовского по поводу панмифологизма, как мы убедились, и сегодня еще злободневна. Поэтому и важно было поставить миф на подобающее ему место, провести предварительный анализ взаимоотношений древнего и нового мифа с научной фантастикой.
Результаты этого анализа подтверждают мысль о плодотворности изучения научной фантастики в плане именно фольклорной волшебной сказки, а не мифа. Вместе с тем, строго разграничивая сказку и миф, мы, естественно, будем учитывать важность древних мифологических элементов в эволюции собственно сказочной семантики.
Проблема волшебно-сказочных корней научной фантастики может решаться в двух взаимосвязанных аспектах. Первый предполагает изучение фольклорно-сказочных мотивов в творчестве конкретных писателей-фантастов, второй подразумевает сопоставление самих поэтических систем, позволяет говорить о волшебно-сказочной основе научной фантастики как художественного целого, о жанровой соотнесенности и, в известной мере, жанровой преемственности волшебной сказки и научной фантастики в области поэтики.[72] Как отмечают исследователи, в литературоведении «анализ преемственности жанрового развития нацелен на выявление наиболее устойчивых черт жанра, на обнаружение связей между различными жанровыми системами, связей, часто скрытых от непосредственных участников литературного процесса».[73] Эта задача, думается, весьма актуальна и для анализа фольклорно-литературных связей, ведь «при жанровой дифференциации, которая свойственна в одинаковой мере фольклору и литературе, есть некоторые жанры, общие для той и другой разновидности поэтического искусства».[74]
Что является общим, что роднит фольклорную волшебную сказку и литературную научную фантастику?
В первую очередь — само наличие фантастики. «Сказка характеризуется прежде всего поэтическим вымыслом — это положение давно уже стало в фольклористике аксиомой».[75] «Фантастика, установка на вымысел, — пишет Э. В. Померанцева, — первичный, основной признак сказки как жанра».[76] Термин Э. В. Померанцевой «установка на вымысел» стал широко популярным. Вместе с тем, как отмечает болгарская исследовательница Л. Парпулова, «в советской фольклористике долгие годы ведется спор относительно роли “установки на вымысел”».[77] Одну из важнейших причин спора Л. Парпулова видит в многозначности содержания, вкладываемого в этот термин. Это, вероятно, закономерно, ибо связано со сложностью самой проблемы отношения фантастического вымысла к действительности, которая некоторыми исследователями не случайно называется «центральной проблемой науки о сказке».[78]
Нам важно, вслед за исследователями, разделяющими точку зрения Э. В. Померанцевой, подчеркнуть по меньшей мере два значения многозначного термина: «установка на вымысел» означает, во-первых, что в сказку не верят, поэтому «сказка есть нарочитая и поэтическая фикция. Она никогда не выдается за действительность».[79] Во-вторых, и это связано с первым, «установка на вымысел» может трактоваться как установка на фантастику.
Рассмотрим оба значения термина. Мысль о том, что сказка не требует веры слушателей в изображаемые события, иногда оспаривается. В. Е. Гусев считает, что «принцип неверия» есть «субъективный принцип, обращающий внимание на несущественный признак жанра, а главное — весьма неустойчивый и неопределенный».[80] Думается, более прав В. Я. Пропп, подчеркивающий, что «этот признак не вторичен и не случаен».[81] Этот признак, как можно полагать, не случаен по ряду причин. Прежде всего попытки доказать, что еще в XIX в. носители сказочных сюжетов верили в их реальность, приводят скорее к обратному результату. Показательно, что Н. В. Новиков, специально рассматривающий свидетельства собирателей и знатоков фольклора XIX в., приходит к осторожному выводу: «Не вызывает сомнения, что взгляд восточнославянских народов на сказку в XIX – начале XX в. отличался противоречивостью: ей верят и не верят».[82] Нам представляется, что если во что-то «верят и не верят», это значит все-таки «не верят» (скорее — «доверяют»), ибо любое сомнение убивает абсолютную веру. Но дело даже не в этом. Необходимо различать веру в сказочные события как факт личного восприятия того или иного слушателя и веру в реальность изображаемого как художественную установку, аккумулирующую в себе опыт коллектива, являющуюся, если следовать терминологии П. Г. Богатырева, «активно-коллективным фактом».[83] В первом случае в сказку, конечно, можно верить, как верят в сказку дети.[84]
65
Аверинцев С. С. «Аналитическая психология» К.-Г. Юнга и закономерности творческой фантазии. — В кн.: О современной буржуазной эстетике. Вып. 3. М., 1972, с. 116.
66
Чернышева Т. А. Научная фантастика и современное мифотворчество, с. 300.
67
Показателен в этом плане специфический интерес сторонников «глубинной психологии» к научной фантастике, которую они рассматривают не столько как литературный жанр, сколько как сферу непроизвольного выявления неких «мифологических» импульсов и архетипов (в юнговском смысле слова) в психике авторов и читателей научной фантастики. Так, например, Ю. Шайдт, заявив, что «работы Зигмунда Фрейда и Карла Густава Юнга дают ключ к глубинно-психологическому анализу научной фантастики», для иллюстрации этого тезиса не случайно обращается прежде всего не к научно-фантастическим произведениям, а к записи галлюцинации одной из пациенток: «Я стояла на горе и видела приближающийся космический корабль. Недалеко от меня он ударился о землю. Взрыв был околдовывающим, красочным зрелищем. Как при извержении вулкана, ввысь взметнулись мощные красные и золотые массы лавы. С несколькими другими людьми я убежала. Мы карабкались через руины. Наугад я шла все дальше. Наконец, мы подошли к собору. Много старых людей и священников стояло там. Царило настоящее настроение конца света. Старики и священники говорили, что мы должны сейчас поплатиться за свои грехи. Перед церковью сидела смерть с двумя мужчинами за круглым столом и играла в покер...» ((Scheidt J. Descensrs ad inferos. Tifenpsychologische Aspekte der Science Fiction — In: Science Fiction. Theorie und Geschichte, S. 134, 135). Автор подчеркивает в этом безусловно выразительном тексте «постепенный переход от научной фантастики к традиционной старой сказке, от агрессивно низвергающегося вниз космического корабля к играющей в карты смерти» и далее толкует его в мифологическом духе, ссылаясь на работу ученика Юнга Давида Кан-Яинского «Миф машины», причем в этом толковании не только «миф», но и «научная фантастика» представляют собой весьма условные понятия.
68
Аверинцев С. С. «Аналитическая психология» К.-Г. Юнга и закономерности творческой фантазии, с. 135.
69
Там же, с. 135.
70
Suvin D. Zur Poetik des literarischen Genres Science Fiction. — In: Science Fiction, S. 89–90.
71
Веселовский А. Н. Собр. соч. Т. XVI. М.; Л., 1938, с. 83–84.
72
Термин «жанр», как известно, вызывает споры. При этом оказываются возможными противоположные точки зрения. Если болгарский ученый Б. Ничев считает, что в фольклоре «жанр является категорией неустойчивой» (Ничев Б. Увод в южнославянския реализъм: От фолклор към литература в естетическия развой на южните слазяни през XVIII и XIX век. София, 1971, с. 122), то Б. Н. Путилов, напротив, настаивает: «Я хотел бы прежде всего подчеркнуть особенную значимость для поэтики фольклора категории жанра. Ее мы вправе рассматривать как узловую и определяющую» (Путилов Б. Н. Современные проблемы исторической поэтики фольклора в свете историко-типологической теории. — В кн.: Фольклор: Поэтическая система. М., 1977, с. 15).
Большинство фольклористов рассматривают народную сказку как жанр, а волшебную сказку как наиболее яркую разновидность сказочного жанра. Ю. М. Соколов, наоборот, хотя и «с известной оговоркой», но считал, что основные разряды сказки «носят характер особых сказочных жанров» (Соколов Ю. М. Русский фольклор. М., 1941, с. 319). В. Я. Пропп писал: «Сказка — понятие более широкое, чем жанр», жанром, по его мнению, может быть названа собственно волшебная сказка, хотя иногда и он именует народную сказку в целом «жанром» (Пропп В. Я. Фольклор и действительность. М., 1976, с. 37, 46–47). Некоторыми авторами оспаривается и традиционное определение научной фантастики как жанра. Научную фантастику именуют «видом литературы» (Бугров В. В поисках завтрашнего дня. Свердловск, 1981, с. 153), «способом художественного мышления» (Xанютин Ю. Кинофантастика: возможности жанра... с. 202), «особой, очень специфичной областью литературы» и «типом творчества» (Асадуллаев С. Г. Историзм, теория и типология социалистического реализма. Баку, 1969, с. 267), «разновидностью литературы» (Утехин Н. П. Жанры эпической прозы. Л., 1982, с. 85–86) и т. д.
Не вдаваясь в споры о жанре, напомним только слова Ю. Н. Тынянова: «Каждый жанр важен тогда, когда ощущается» (Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977, с. 150). Читатель, как неоднократно замечалось, всегда ощущает некоторое внутреннее единство научной фантастики, позволяющее ему безошибочно выделить из общего потока литературы произведения научно-фантастического жанра. Мы исходим из концепции В. Я. Проппа: «Жанр — понятие чисто условное, и о его значении надо договориться. В литературоведении это понятие определяется совокупностью поэтической системы. Это можно применить и к области фольклора» (Пропп В. Я. Фольклор и действительность, с. 35–36). Единство поэтической системы обнаруживает и народная сказка в целом, и волшебная сказка в частности. Есть это единство и в научной фантастике. С этой точки зрения, помня, что жанр — «понятие чисто условное», мы можем считать литературным жанром научную фантастику, фольклорным — волшебную сказку (а народную сказку в целом — единой жанровой системой).
73
Чернец Л. В. Литературные жанры. (Проблемы типологии и поэтики). М., 1982, с. 15.
74
Бахтина В. А. Литературная сказка в научном осмыслении последнего десятилетия, с. 67.
75
Медриш Д. Н. О поэтике волшебной сказки. — В кн.: Проблемы Русской и зарубежной литературы. Волгоград, 1971, с. 3.
76
Померанцева Э. В. Русская народная сказка. М., 1963, с. 24.
77
Парпулова Л. Българските вълшебни приказки: Въведение в поетиката. София, 1978, с. 26.
78
Аникин В. П. Русская народная сказка. М., 1977, с. 6.
79
Пропп В. Я. Фольклор и действительность, с. 87.
80
Гусев В. Е. Эстетика фольклора. Л., 1967, с. 114,
81
Пропп В. Я. Фольклор и действительность, с. 47.
82
Новиков Н. В. Образы восточнославянской волшебной сказки. Л., 1974, с. 22.
83
Богатырев П. Г. Вопросы теории народного искусства. М., 1971, с. 384.
84
Ср.: «Оказалось, что ребенок в возрасте сказок действительно верит в карликов, великанов, необычайные происшествия, локализуя их, например, в известном ему лесу» (Бюлер К. Духовное развитие ребенка М., 1924, с. 368).