— Усольцев коммунистов тут гонял, — продолжала рассказывать Булыжиха. — Неграмотный, говорит, коммунист — полкоммуниста. Другой, говорит, по своей темной безграмотности не помогать, а тормозить нас может. Вот как! Черных распалился было на Усольцева: всех, дескать, шапками закидаем! А Свиридова взяла его да из техгруппы-то к нам сюда и перевела. Что тут только было! Он ведь полком в партизанскую-то командовал. Японцы его боялись, господином полковником величали, а тут — вот... Но зато уж учится. Старостой в нашей группе. На сорок человек группы их только двое, коммунистов-то, — Черных да Клавдия Залетина.

— Учительница! — шепотом предупредил дежуривший у двери старатель, бросаясь к парте.

— Вста-ать! — гаркнул Черных.

Он вышел из-за парты, выбросил руки по швам и гулко затопал к двери, чтобы отдать рапорт учителю о готовности группы к занятиям. Но, не дойдя до двери, он в крайнем изумлении остановился, растерянно моргая: в дверях класса с тетрадями и книгами стояла Надя Левицкая, красная и до слез смущенная.

От растерянности Черных проглотил подготовленный молодецкий рапорт и лишь молча посмотрел на проскользнувшую мимо него Надю.

— Вот так самородка! — изумленно воскликнула Булыжиха.

— Садитесь, — сказала оправившаяся от смущения учительница.

Старатели скоро забыли, что перед ними «зеленая девчонка», и жадно слушали и изумленно крякали, впервые открывая части света и свое собственное государство — огромное, занимающее одну шестую часть всей земли и омываемое пятью морями и двумя океанами...

Анна Осиповна прошла с Данилой в группу «А» и осталась там на уроке. В этот же вечер она записалась в техгруппу курсанткой.

Георгий Степанович Мудрой все вечера и ночи безвыходно проводил дома, в своем кабинете. Он и раньше был замкнутым и робким, а теперь жил уже в постоянном страхе.

«Инспектор» Самохвалов не предупреждал его ни о времени, ни о месте встречи. Он всегда появлялся внезапно перед инженером: то на работах, то в поселке, а однажды даже в шурфе, в котором Мудрой осматривал породу. Самохвалов требовал прекращения механизации, требовал немедленной вербовки Зюка, грубо, оскорбительно ругал Мудроя за нерадивость и угрожал.

Ничего не бояться — это говорила и Свиридова. А Мудрой, скованный нерешительностью, думал и думал без конца. Он хотел строить драгу — а его заставляли разрушить даже те ничтожные машины, которые уже были на прииске. Он хотел облегчить труд старателя — а ему приказывали сделать его еще тяжелей.

Ему казалось, что кто-то всегда ходит за ним, чьи-то острые, холодные и страшные глаза никогда не спускают с него подстерегающего взора. Дома он боялся лечь и уснуть, а невзначай задремав, шумно вздрагивал, вскакивал и в смятении оглядывался.

Мудрой пришел к Зюку после продолжительного и мучительного раздумья. Зюк вышел к Георгию Степановичу с намыленными щеками и подсученными по локти рукавами.

— Я вам помешал? — спросил Мудрой..

— О, да. То есть нет, нет.

... Георгий Степанович молча присел к столу.

Зюк подвинул к себе кожаный чемоданчик. В чемоданчике была полная образцовая парикмахерская; разной формы зеркала, чашечки, тарелки, стаканы, кисточки, разные бритвы, остроумная машинка для точки ножей, пилочки, ножницы, щипцы, машинки для завивки кудрей, электрический вентилятор, грелка, одеколоны, духи, мыло, разные кремы и вазелины, фиксатуары, йод, салфеточки и еще много чего-то, чему ни названий, ни назначения Мудрой даже не знал.

На другом столике стояла деревянная модель драги. Это была-та самая модель, о которой думал Георгий Степанович и говорил однажды Анне Осиповне. В то время он так часто думал, мечтал о ней, и ему оставалось лишь набросать расчеты, сделать чертежи рабочих частей — и драга была бы готова.

В первый момент Георгий Степанович даже не удивился при виде модели, словно он уже давно и неоднократно видел ее. Но потом его вдруг бросило в жар.

«Украли! — с горькой тоской подумал он; — И здесь у меня украли...»

Зюк все время что-то говорил. Но что́ именно, Мудрой, хотя и слышал, понять не мог.

Зажглись голубые огоньки спиртовки. Поставленный на нее кофейник вскоре засвистел с шипом и торопливыми прихлебываниями, как Мунгинская электростанция.

Зюк размалывал кофе, звенел посудой, и вот перед Мудроем уже печенье, сливки, сахар, коньяк и дымящаяся чашка горячего кофе.

— Вы что же, — вдруг спросил Георгий Степанович, — нашли здесь обетованную землю?

— Как это? — переспросил Зюк. — А, да! да! Это будет моя, наша Россия. Я давно ожидаль, что ви придеть ко мне. Ви тоже хороший прохвост, — и он протянул руку Мудрою. — Я давно хотейль вас агитировать.

— Почему же... прохвост?! — пробормотал Георгий Степанович.

— Усольцев хотейль ругать меня и сказал: «Ви, Зюк, есть прохвост». Мне ошень нравился это слово! — Зюк самодовольно улыбнулся. — Германия должен спешить. Япония может скорей сюда приходить. Мы должен обгонять Японию. И ви будете хорошо помогать мне. Ви есть хороший прохвост!

Георгий Степанович ущипнул хлеб, размял его и начал скатывать шарик. Ни говорить, ни слушать он больше не мог. В ужасе от сознания своей подлости, согнувшись, Георгий Степанович пошел домой.

Уже за дверью его догнал Зюк и подал ему забытую кепку.

Воздух был напоен дымом костров.

Внизу, на разрезах и шахтах, мерцали огоньки фонарей и приглушенно звякали кайлы старателей. Там выполнялись все конные работы; старатели, напуганные язвенными паутами, всё еще работали на лошадях только ночью.

Вглядываясь сквозь темноту и прислушиваясь к звукам, Георгий Степанович поочередно обошел все шахты и разрез Щаплыгина. На разрезе шумела бутара. Старатели разреза, надрываясь, промывали пустые породы и, по распоряжению Зюка, заваливали золотоносные пески отвалами эфелей и отмытой гальки.

Георгий Степанович уже остановился, чтобы вернуться вниз, в падь. И пошел бы туда, но тут увидел, как от противоположного дома отделились две темные фигуры, и в нерешительности замялся.

Одна из этих фигур, крадучись в тени порядка, пошла к Георгию Степановичу, другая — сгорбленная, с длинными, как у орангутанга, руками, — спускалась к дому Зюка.

Георгий Степанович поспешно повернул домой. И темная фигура тоже повернула и пошла за ним.

«Он. Это он», — оглядываясь и спеша, подумал Георгий Степанович об Асламове.

В свете между домов Мудрой успел увидеть человека с козлиной бородкой, в полушубке, зимней шапке и тяжелую палку, которую тот нес на плече.

«Нет, это не он», — в страхе отметил Георгий Степанович и побежал.

И человек с палкой тоже побежал за ним.

Георгий Степанович, рукою придерживая мечущееся в груди сердце, бежал уже во всю силу и с ужасом слышал и чувствовал, что человек настигает его, глухо топая ичигами и сопя. У Георгия Степановича в ожидании удара замозжило в затылке.

Уже около дома, оглянувшись, Георгий Степанович споткнулся о камень. Падая, он ударился коленкой о пень, ушиб локоть и зажмурился, ожидая удара по голове дубиной.

Подбежавший человек тяжко, со свистом дышал в самую голову инженера. И это хриплое дыхание его и бездействие были невыносимо мучительными для Георгия Степановича.

— Бей! — вне себя крикнул Георгий Степанович, не двигаясь и еще крепче зажмуриваясь.

Но человек не ударил. Он склонился над инженером и, хрипло дыша, спросил:

— Упал, что ли? Фу-у... Уморил ты меня... Чисто зашелся я... Ах ты оказия какая!

— Кто ты? — спросил Георгий Степанович, немного успокоенный домашним, мирным видом старика.

— Сверкунов я, Матвей... Ух ты, боже мой!.. С «Сухой».

— Убить хочешь? — спросил Георгий Степанович. — Кто тебя подослал ко мне?

— Что вы, Георгий Степанович? — обиделся Сверкунов. — Какой же я убивец? Караульщик я при вас. Василий Алексеевич приставил меня... Вы ничего не бойтесь, Георгий Степанович, — успокаивал его Сверкунов. — Я тут с вечера при вас. Такую в случае чего гвалту подниму — покойники встанут.