Тут круг бешено сорвался с места. Топая, ухая, присвистывая, все понеслись вокруг Бондаренко с плясовыми наговорами.

Молодежь около эстрадной стены развлекалась на аттракционах. С завязанными глазами ходили бить палками гончарные черепки и кринки.

В бригаде старшинки Ивана Мартынова старики с присоединившимися к ним Черных и Терентием Семеновичем пели старую, как они сами, песню; тут же сидел Иннокентий Зверев и, уронив голову, угрюмо слушал:

— Здесь шумно. Пойдемте к озёркам, — сказала Свиридова.

Усольцев покорно пошел за ней. Они углубились в заросли, и, когда шум праздника замер в отдалении, Свиридова опустилась на землю под лиственницей. Усольцев сел рядом.

Они долго молчали, радуясь тишине уединения...

...Накануне вечером Усольцев перечитывал газеты, полистал книгу, сел писать письма. Но у него ничего не клеилось. Он долго барабанил по столу пальцами. Потом встал, умылся, и тщательно причесал волосы. Зеркало было в чемодане. Усольцев полез под кровать и достал его.

Он достал новый носовой платок и флакон одеколона. Подумал и торопливо вынул новый костюм.

Усольцев вытряс его, на коленке расправил складки и быстро переоделся.

Ему долго не удавалось завязать галстук. Почему-то вдруг ясно вспомнилось улыбающееся лицо Свиридовой. Усольцев прислонился к стене и закрыл глаза, мысленно лаская ее, и беззвучно, одними губами произнося те простые, хорошие слова, от которых человеку становится радостно жить.

— Я по делу к ней зайду, а не так просто... Насчет оружия посоветую ей... Что в самом деле? Обо всех забочусь, а директора, коммуниста, бросил.

«А галстук-то зачем надел? Собираешься про оружие говорить, а сам шелковый галстук надел», — посмеивался он над собой.

— Галстук-то?.. А ты не лезь под руку, товарищ парторг.

Солнце уже скрылось за Чингароком. Быстро вечерело. Начинали попискивать комары; внизу, в кустарниках Мунги, накапливался туман.

Около директорского дома Усольцева вдруг обуял страх. Он в замешательстве смотрел на окна, не смея шагнуть к дому, повернулся и быстро зашагал к тайге.

Свиридова накануне пришла домой рано. Пока она снимала жакет и туфли, чистила щеткой юбку, Григорьевна стояла в двери на кухню, глядела мимо Свиридовой и то командовала своею племянницей, то ворчливо, беззлобно, сплетничала:

— Вот тебе и праздник! Людям праздник, а нам, грешным, весь день рабочий. Я говорю, как все одно проклятые... Сними юбку-то — выхлопаю я ее. Да чего ты втираешь пыль-то в нее? Снимай! Ноги-то вымой... Брошку-то с камнем приколи — чего же она будет у тебя лежать... А этот... ничего этот, — она лукаво посмотрела на Свиридову, глядевшую в зеркало. — Перво-наперво — молодой и серьезный мужчина. Партийный, образованный, непьющий, бойкий... Горяч вот только. И угрюмый что-то.

— Тут будешь угрюмым, — не замечая насмешливой улыбки Григорьевны, сказала Свиридова.

— И сердитый, кажется.

— Сердитый? С чего ты взяла?

— Ну вот видишь? — едва сдерживая смех, проговорила Григорьевна. — И красивый, приятный такой. А это тоже что-нибудь значит.

— Григорьевна! — вспыхнув, рассерженно сказала Свиридова.

— Молчу, молчу. Шутила ж я, Наташенька.

За столом Свиридова крошила хлеб, размешивала в тарелке, но ничего не ела.

Григорьевна шумно вздыхала, хмурилась, ходила, раскачивая в стороны полное тело.

Свиридова долго смотрела на растворяющиеся в сумерках щетинистые седловинки Чингарокского хребта.

Из поселка доносились приглушенные звуки уходящего дня. Где-то жалобно мычала корова, уныло лаяли собаки, где-то рубили дрова, устало вздыхала электростанция.

Григорьевна прижалась к Свиридовой и погладила ее плечо.

Свиридова нетерпеливо надела макинтош, взяла какую-то газету и, целуя Григорьевну, сказала, отводя от нее глаза:

— Я до клуба...

Свиридова прошла мимо клуба, даже не взглянув, на него. Она спустилась по поселку ниже к пади и, уже у квартиры Усольцева, встретила Серафимку Булыгину со Степкой Загайновым.

Увидя Свиридову, Серафимка расплылась в улыбке. Она бойко кивнула Наталье Захаровне головою и, не выпуская из рук своего кавалера, сконфуженно потянувшегося было наутек, выпалила:

— Вы к Усольцеву?

— Что? — Свиридова даже остановилась, изумленная вопросом. — С чего ты взяла?

— Замок у него. Куда-то убежал, Наталья Захаровна, — затрещала Серафимка, — смешной о-он... Чесс слово! В тройке, брюки навыпуск, а пиджак измятый. Бежит, кепка на затылке, и все за галстук хватается. Жмет, видно.

Свиридова, не слушая болтовню Серафимки, быстро прошла мимо дома Усольцева. Она вернулась домой, сбросила макинтош и торопливо оделась в шаровары, сапоги и кожаную куртку. Она прицепила к поясу охотничий нож, в карман положила горсть патронов и коробку спичек, взяла со стены карабин и ушла.

Григорьевна не успела еще опомниться, а Свиридова уже верхом крупной рысью пролетела мимо дома, вверх, к Чингароку.

Без дороги, прямиком, Свиридова проехала к лесу и скрылась в нем.

Григорьевна постояла, потом проворно накинула платок и, шумно дыша, побежала в поселок. Усольцева она нашла в общежитии китайцев.

— Наташа уехала, — сказала она, вызвав Усольцева за дверь. — В тайгу.

— Какая Наташа? — глядя на разбегающиеся глаза Григорьевны, спросил Усольцев. — Вы кто такая?

— Свиридова. А я тетка ей.

Усольцев схватил Григорьевну за рукав.

— Зачем она поехала?

— Вот и спроси ее, взбалмошную. Ночь, а она штаны надела, ружье за плечо — и нет ее. Сроду такая. Чуть что — и в лес. Сядет где-нибудь в хребте и до утра будет сидеть, как медведиха. Страху-то, видно, наберется там, охолонет — и опять человек человеком.

— Может, она в Листвянку уехала?

— Какая там Листвянка! — рассердилась Григорьевна. — В Листвянку влево, а она прямо в хребет...

Усольцев выехал уже в темь, без дороги, по направлению, показанному Григорьевной.

Чувствуя нетерпение седока, Чалка торопливо лез в хребет.

Перед крутыми взлобками Чалка останавливался и оглядывался, ожидая, когда Усольцев спешится, и потом боком; цепляясь острыми подковами за каждый выступ, зубами хватаясь за багульник, все-таки лез вперед. Усольцев, бросив поводья, карабкался рядом с Чалкой. На вершину они взобрались уже в полночь.

Усольцев долго неподвижно стоял, оглядываясь во все стороны, и, притаив дыхание, вслушивался в таежные ночные шорохи.

Тайга спала, притаившись. Лишь изредка, по-старушечьи шепелявя, ворчали на озорной ветерок березы, шикали сосны и что-то бормотали впросонках глухари. И снова все стихало.

Куда ехать?..

Усольцев сел в седло и опустил поводья — Чалка скорее сам набредет на своего гнедого друга.

Свиридова проехала этими же местами.

Она пробралась по хребту к седловине, привязала коня к дереву, ослабила подпруги и ушла на западный склон, к известной ей поляне.

На опушке поляны Свиридова вгляделась в кроны деревьев, нашла в одной из них замаскированные охотничьи полати и влезла на них по приставленной сучковатой вершинке лиственницы. Она осторожно ощупала полати, убедилась, что никто на них, по крайней мере нынче, еще не бывал, и легла, направив карабин на поляну.

На поляне, чуть-чуть освещенной звездным небом, темнели среди травы черные пятна взрыхленной земли — это козы приходили сюда лизать круто посоленный чернозем. Свиридова пригляделась, побелила мелом мушку карабина, прицелилась в пятна, устроилась удобнее и примолкла.

Кругом было тихо.

Тайга спала.

И горы и гололобые азиатские сопки беспробудно спали, потонув в покойном мраке забайкальской ночи. И только небо — бездонный и бескрайний океан — жило своей загадочной жизнью. Миллионы золотинок горели на нем, мерцали ослепительным блеском бриллиантов, вспыхивали и угасали, иногда, сорвавшись, стремительно падали, огненной чертою разрезая ночь. И все эти звезды медленно, предопределенно и безмолвно плыли куда-то в темно-сиреневом забайкальском небе...