— Ты прав. В будущем все это подтвердится. К сожалению… — апостол Петр вздохнул печально.

— Честные люди могли это предвидеть. Если политические подонки делали свой «бизнес» на Марксе и его догме, то почему они не могли обратиться к альтернативе? Стоило тезису обветшать, стоило возобладать потребительским наклонностям в обществе, так они тотчас организовали новый «бизнес», теперь на антимарксизме! На Дюринге, Каутском, даже на Троцком, на бердяевщине… И полилась новая кровь. Поэтому и надо было их перевести, как саранчу, всех до одного. Но… Помешала моя смерть.

ДУША МУЧЕНИЧЕСКИ передернулась и как бы материализовалась. Апостол опять увидел человека на смертном одре и вновь отметил, что в лике усопшего не было покойничьей умиротворенности, обычной углубленности и погруженности в смерть. Знакомый профиль выражал не то чтобы озлобленность, но по крайней мере напряжение воли, вперемешку с гневом и нестерпимой болью. Это был весьма редкий случай: сама смерть не смогла расслабить лица, нечеловеческой собранности черт. Значит, оно было напряжено не внутренней волей, а каким‑то препаратом, сильно действующим ядом.

«Тут и впрямь согласишься, что с укреплением социализма классовая борьба обостряется с новой силой…» — подумал апостол, отгоняя предшествующую неприязнь к Сталину.

А душа Сталина никуда не исчезла. В ожидании Высшего Суда, она сама подвела итог своей жизни в миру:

— …Как видишь, был я скромным юношей по фамилии Джугашвили, и был свят в грезах и чаяниях юности. Потом подвергся искушению либеральной литературы и бесовской пропаганды, много согрешил в прислуживании врагам России, Божьей страны, творил зло, как мелкая «шестерка» при вождях революции. И в этом — грешен! Но после, думаю, во многом искупил грехи, преуспел в отмщении этим извергам рода человеческого. И особенно — в том, что не дал им колонизовать и разграбить православную Россию еще в конце двадцатых годов…

«А вы и о православии пеклись?» — хотел было спросить апостол не без иронии, но воздержался. В памяти мелькнула одна подробность, маленький штришок из истории тех лет, о котором знали многие.

Это было 4 сентября 1943 года, когда в Кремле Сталин и Молотов встретились с духовными особами Православной Церкви — митрополитом Сергием из Ульяновска, митрополитами Алексием из Ленинграда и Николаем из Киева. Речь шла о нуждах возрождаемой Церкви. Во время той беседы были выработаны Устав Русской Церкви и те условия, на которых она существует до настоящего времени. После беседы Сталин взял очень старого митрополита Сергия под руку, осторожно, как настоящий иподьякон, свел его по лестнице вниз… И сказал на прощание: «Владыко! Это все, что я могу в настоящее время для вас сделать». И с этими словами простился с иерархом.

Апостол опустил свой взгляд на трепетавшую теперь перед ним грешную душу и сказал, размышляючи:

— Да, Иосиф. Все в этом мире, как говорится, не так просто… Не знаю, откровенно говоря, как с вами и быть. И для Райских врат вы будете несколько широки. И кинуть тебя в котел к этим грязным и мелким душам было бы… несправедливо.

— Да и я толком не знаю, — признался Сталин с выражением, как у того юного семинариста, смирения. — Не знаю. Иначе давно бы уже проник в Эдем по подложному паспорту, опыт у меня кое-какой был. Грехи не позволили еще раз согрешить…

— Напомним себе: есть и такой Закон, — утвердительно покачал головой апостол. — Когда добро отступит от человека или вообще от людей, то зло вступает в схватку со злом же и ослабляет его… Это хорошенько надо помнить всяким злыдням. Иначе сами себя и высекут… Однако как же нам быть с тобой, Иосиф? — перешел апостол снова на «ты». — Вероятно, и в самом деле не обойтись без Суда Всевышнего. Он‑то рассудит по справедливости.

— И верно! — оживилась душа, и у нее стали вырастать и расправляться крылья, посветлела и окружающая аура. — Махну‑ка я в самом деле на прием к Самому! Он разберется!

Сказал — и, словно летающая тарелка, стремительно вознесся.

Через некоторое время к небесному подножию, на котором стоял апостол, приковыляла черно — белая в полоску свинья с человеческим курносым ликом, назвалась «отцом русской демократии» Хрущевым и попыталась заговорить о полной победе коммунизма в 1980 году. Апостол поморщился и ошарашил пришельца прямым вопросом: «Как ты, придворный лизоблюд и пустобрех, позволил себе оклеветать и съесть Георгия Маленкова?! Он был в сто раз умнее и честнее тебя! Или опять, как раньше, услужил Кагановичу?!» — и повелительно указал посохом на дымящийся серно демократический котел.

— Вот я скоро еще и Бровеносца к тебе направлю! — пообещал вслед Хрущеву апостол. — А потом ждите и Меченого Горби. «Благодетели»!

Когда начали поступать разочарованные «шестидесятники», апостол Петр с ними уже попросту не разговаривал, указывал посохом в леворадикальную сторону и напевал при этом куплеты Высоцкого, остроумного и во многом ошибавшегося барда — глашатая «шестидесятников»; он уже тогда как бы полемизировал с ними, с их бреднями:

Что такое, в сущности, — творчество?

Жизнь волнует, а иногда и потрясает каждого человека, в особенности если он формируется и претерпевает беды в «минуты жизни роковые», вроде великих российских смут 1917–1921 или 1991 — 1993 годов. Сюда же надо отнести и год 1930–й в деревне (раскулачивание), годы 1941–1942 (разгром наших армий, паническое или неорганизованное отступление до Сталинграда) или экономический обвал 1992 года с «диким рынком» по Гайдару и Явлинскому, с пресловутым «отпуском цен», направленным в основном на ограбление всего населения во имя создания «среднего класса» и «новых русских ловкачей» нерусского обличья…

Жизнь волнует всех поголовно, травмируя, а иногда и убивая наиболее слабых; многие стараются уклониться от ударов судьбы или тяжелых впечатлений и поскорее забыть о них, но есть специфическая категория граждан (впрочем, весьма немногочисленная), не только ревностно отбирающая в душу те или иные особенности, взлеты и несообразности бытия, но и старательно фиксирующая их на бумаге или холсте, причем с определенной фокусировкой. Это племя писателей, художников. Да добро бы для себя только, в дневнике или памятной какой‑нибудь тетради, а то ведь стремятся все свое отношение к происходящему и даже к власть предержащим мира сего предать гласности, размножить типографским способом, выставить на всеобщее обозрение в виде книжной продукции. И даже — о, неразумные! — повлиять как‑то на жизненные отношения, защитить слабого, урезонить жестокосердного, устыдить взяточника и т. д. И вот тут‑то их ожидают почти непреодолимые препятствия, а то и опасности.

Читатель несведущий может подумать, что писателя «хватает и не пущает» официальная цензура, правительственный чиновник.

Но это далеко не так. (За 45 лет литературных мучений Азмногогрешный живого цензора ни разу в глаза не видал!) Писателя держит в когтях именно некое читательское мнение о жизни, которое принято считать «общественным» или «спущенным сверху» и т. д. Кроме того, надо еще уточнить, что так называемое «общественное» мнение на поверку не является таковым в широком понимании слова. То, что думают в глубинке крестьяне (колхозники) или рабочий ЗИЛа, КамАЗа, рядовой русский учитель, врач, агроном, ровным счетом никого не интересует и не может входить в пресловутое «общественное мнение» даже как компонент. А формируют и паразитируют на нем не очень широкие, скорее — узкие круги московско — питерской «интеллектуальной» элиты, салоны сановных дам — жен членов Политбюро ЦК, от века изъясняющиеся на французско — нижегородском наречии. Это вполне космополитическая (многонациональная) среда, лишенная каких‑либо корней в народе, а, следовательно, и национального самосознания, зато обуреваемая великой спесью всезнайства и великим тщеславием «богоизбранных» служителей культуры и морали — какой бы она ни была. В РАППе они ревностные хранители идей некоего «пролетарского искусства», хотя до сих пор никто не знает, что это такое; в Союзе писателей — «социалистического реализма» в его крайней, догматической форме, в «Апреле» (некой отпочковавшейся от СП секте «демократов — террористов») — сокрушения того же «соцреализма», которому они и их праотцы пели осанну более пятидесяти лет. У них — свои «патриархи» и «гении», хотя трудно было бы обосновать, скажем, почему какой‑то «Ю. Олеша» или «В. Шкловский» являются таковыми.