Еще пролетая в околоземных пределах, на грани видимого и мыслимого, душа многогрешная то будто сознавала свое исконное предназначение страдать и верить, становилась воздушно — легкой, как высокие перистые облака на восходе летнего солнца, истинно широкой и чистой, как у непорочного ребенка, то вдруг переполнялась внутренним искушением греха, обжигалась памятью о прошлом, как о горячую сковородку, и тогда мгновенно цепенела, съеживалась в некую иррациональность, в комочек телесной грязи, даже неуловимую небесным компьютером атомную дрянь…

Апостол Петр жалел такую душу, но в силу небесного Устава и субъективной честности ничем не мог ей помочь.

Попадались и довольно сложные, трудноразрешимые анкетные характеристики, которые у нынешних земных грамотеев и толкователей именовались (определялись) как «непростые» — словом заведомо сатанинским и оттого непомерно лийким и ходким. (Пущено в оборот, кажется, было в самом начале псевдоперестройки одним меченым — пронырой в вожди вражеской партии — из Восточного Полушария, который еще при жизни был трижды проклят земляками и приговорен к вечному позору без возможности покаяться и снятия судимости…)

ОДИН ОСОБО затруднительный случай апостол Петр помнил еще с давних, дооттепельных, времен, с самой середины проклятого Богом XX века. Эта душа — как, впрочем, и души других божьих чад, принявших насильственную смерть, — на отдалении светилась ясностью рассеянной космической пыли и каким‑то золотистым, радужным оперением, как душа праведника при подлете стала быстро сгущаться в грозовое облако, затем разлохматилась в подобие лагерного бушлата и, наконец, упала к ногам апостола обессиленной частицей запекшегося сердца с едва пульсирующей в недрах его полусвежей сукровицей. И было такое ощущение, что апостол внутренним зрением видит ее телесный облик на смертном одре и выражение страдания, даже болезненную гримасу у подкрылков носа и в углах сомкнутого рта под всемирно известными усами. Горбоносый этот облик как будто украшался покойничьим венчиком, возложенным на покат под высоким, хотя и изреженным к старости зачесом. А на венчике уведомляюще лохматились старославянской кириллицей надпись: «Отравлен — в силу придворного ритуала ближайшим окружением и досужими эскулапами в год его окончательного разрыва с Сатаной». Чьи руки и по какому промыслу наложили на лоб покойника сопроводительную фразу, понять было невозможно. Но по стилю трафаретки ясно было, что прилетела душа некоего властителя, имевшего в миру «придворное окружение».

— Ты… Сталин, что ли?.. — спросил апостол.

— От рождения я был просто Джугашвили, — тихо и покорно вздохнула душа. — Благочестивый мальчик из Закавказья. Это немаловажно.

— Люди говорили, что Джугашвили и Сталин — одно и то же, — как всякий паспортный столоначальник хмуро и неуступчиво заметил Петр.

— Люди, слушай, как всегда, ничего не понимают в жизни и даже в собственном положении. Они, как сказано в Писании, смотрят — и не видят, слушают — и не слышат. А между прочим, кацо, это огромная разница. Мальчик Джугашвили — это почти святой, очень доверчивый и очень благонамеренный отрок, годный разве что к обучению в духовной семинарии, и даже, допустим, в духовной академии. Ему очень хотелось, слушай, добра людям, поскольку в миру добра явно не хватало. С этого все началось: романтика молодости, поиск правды и чести, понимаешь.

— Из добрых намерений, словом, — усмехнулся апостол, знавший не понаслышке, чем кончаются добрые намерения.

— Разумеется, кацо. Это у святых отцов верно было подмечено: добрыми намерениями выстлана дорога вот сюда, — несколько осмелевшая душа показала в сторону дымившегося провала в преисподнюю.

— Мне интересно, как получилось само превращение, — задумчиво молвил апостол. — Тут возможны самые разные варианты…

— Дарагой! Тут надо знать марксистскую диалектику и простейший закон механики: «Всякое действие вызывает равное ему противодействие». А по еврейскому Талмуду: выколи соседу глаза, пока он не откусил тебе, кацо, башку. А если ты, скажем, стал секретарем ЦК и тебя хотят непременно укокошить, то ты — что?

— Наверное, стану обороняться? — с усмешкой предположил апостол.

— Видишь: у нас с тобой нет даже разногласий, кацо, — совсем освоилась в обстановке откровенности грешная душа Иосифа. — Можно даже открывать пленум. Но сначала Президиум ЦК.

— Но разве так уж все было однозначно?

— В том‑то и дело, что непосвященному ничего этого не видно, — вздохнула душа Сталина. — Поэтому непосвященных легко обманывать, чем и пользуются продажные демократы и вся их якобы независимая пресса. Но можно кое‑что проследить и за пределами моей биографии… Вот знаешь ли ты, святой отче, почему русский миллионер Савва Морозов ссужал немалые деньги большевикам на развитие революции? Ведь странно как‑то: капиталист — и вдруг выделяет деньги, говоря языком Маркса, своим могильщикам?

— Это действительно забавно…

— Дело в том, что в его время Россия усиленно колонизовалась иностранным капиталом, по преимуществу еврейским. Русские фирмы и предприятия попросту гибли, удушались этими заезжими «доброжелателями», у которых паспорта были англо-франко — бельгийские и немецкие, а приемы грабителей. Россия задыхалась в щупальцах этого осьминога. Что и сейчас происходит один к одному. Тогда Савва поверил в пропаганду Горького, что спасение России — в ликвидации частной собственности. Верно? Ввести в империи общенародную или даже государственную собственность — можно ее назвать и коллективной — и пришлые кровососы сразу отсохнут как дохлые улитки. Савва как честный человек и патриот на это соглашался: «Пусть и мое погибнет в этом пожаре, зато Россия будет спасена от пут колонизации».

— А что? — благородно!

— Да, кацо, но чем дело‑то кончилось? Приехал Савва в Женеву и вдруг обнаружил, что почти «все эти революционеры (а их — легион!) являются ближайшими родственниками заезжих кровососов и, что самое главное, содержатся на его же денежки! А? И от Дома Ротшильда, правда, тоже перепадало, несмотря на дальность расстояния…

— Я бы, вероятно, покончил с собой, — поежился в своем хитоне апостол Петр.

— Савва застрелился, — сказал Сталин. И надолго замолчал.

— Гибнут, как всегда, лучшие люди… — вздохнул апостол.

— Именно. А почему? Потому что — туман. Тирания среды, когда тебе ежечасно, ежеминутно вдалбливается одна и та же мысль об освобождении рабочего класса… Но я, как пытливый человек, стал догадываться кое о чем раньше… Номенклатура, она ведь процветает чуть ли не с начала века! В низах шла ожесточенная борьба за социальную гармонию и христианское равенство, чернорабочие революции сидели «за правду» в Нарыме,

Курейке и в «Крестах», а верхи нежились в Цюрихе и Париже; открыли даже марксистский университет в Лондоне… Слушай, кацо, на чьи деньги?

— На деньги экспроприаторов?

— Нет. Два банка — Тифлисский и Азовский — мы с Камо экспроприировали позднее, в годы реакции, когда перестала поступать валюта из США и Бельгии, и партия оказалась на мели… Но все равно это были крохи… Остальное я разглядел во время гражданской войны! Тоже занятные дела творились, кацо. По-моему, прав будет ученый Шафаревич, который скажет, что «марксизм не ставит себе никаких других целей, кроме подготовки захвата власти, а строй, который в результате будет установлен, определится необходимостью эту власть удержать. А так как задачи разные, то и оба эти явления не имеют друг с другом ничего общего». Я понял тоже: «Учение Маркса — свет, а его воплощение в жизнь в условиях фракционной грызни — тьма».

Апостол усмехнулся коротко и этак вопросительно воздел бровь:

— Тут один пролетарий как‑то продекламировал, следуя в Рай: «От Маркса до Маркузе — собаки выли в пузе…». Я не понял, о чем он?

— Я в этом слышу вопль миллионов, — сказал Сталин. — Но не о них, не об этих миллионах речь в данном случае. Речь — о лукавых поводырях, этих детях и внуках Карла Маркса, они после будут называться в быту Владленами и Марленами, но обратятся в пятую колонну… Взять хотя бы отцов… Помнишь, кацо, продразверстку? Это они придумали, а нам, «шестеркам», вменялось в долг — исполнять… Я в Царицыне собирал хлеб по зернышку и, заметь, еще платил что‑то мужикам, менял на хлеб иголки, нитки, ситец… А приехал в Москву — пусто. Как будто ничего и не было, расхватали со складов, словно «гуманитарную помощь»?! Гляжу: гребут гады под себя, приватизируют чужое, хоть бы что! Начал некоторым особо комиссаристым взяточникам и расхитителям руки обламывать, тут Лев Троцкий — как