За одной из таких операций их застал начальник госпиталя капитан Бережной.

— Заняты? — спросил он, наблюдая, как Ветров липкими от крови руками перевязывает артерию у распластанной перед ним собаки. — Жаль. Тут с вами поговорить хотели насчет ваших экспериментов. Может, оторветесь на минутку?

Ветров, не любивший посторонних наблюдателей, с силой затянул лигатуру. От чрезмерного натяжения нитка лопнула.

— Чорт знает, что такое... — С досадой отшвырнул обрывок, выпрямился: — Мы же с вами условились, товарищ Бережной: говорить будем через месяц. У меня же всего-навсего двенадцатый опыт... Только мешаете с этими разговорами...

— А вы, оказывается, ершистый, товарищ Ветров. И даже чертыхаетесь...

На звук незнакомого голоса Ветров обернулся: на пороге стояла женщина в белом платье. Смуглая, тонкая, с насмешливо прищуренными глазами, она походила на спортсменку. Ветров критически окинул взглядом незнакомку и счел необходимым пояснить:

— Кетгут слабый. Поэтому и чертыхнулся.

Вздохнув, он хотел прервать опыт, но женщина в белом платье сказала примирительно:

— Вы на нас не обращайте внимания. Мы постоим и посмотрим. Можно? — Она улыбнулась хорошей понимающей улыбкой и подошла к столу, на котором оперировал Ветров. Ее лицо сделалось серьезным и внимательным. Эта серьезность как-то сразу расположила Ветрова, и он, довольный тем, что опыт не сорвался, разрешил:

— Пожалуйста.

Ветров нагнулся над собакой. Держа перевязанный сосуд за лигатуру, он быстрыми и ловкими движениями отпрепаровывал артерию. Он работал молча, изредка отрываясь, чтобы проверить дыхание животного.

— Вы бы, Юрий Петрович, объяснили, — попросил Бережной.— Наталье Николаевне очень интересно знать, в чем состоит ваш метод.

Ветров недовольно нахмурился: «Всего двенадцать опытов, а уж разговоры о «методе». И перед какой-то Натальей Николаевной». Он сердито взглянул на незнакомку. Та не выдержала и рассмеялась:

— Ох, и злющий же вы человечище...

Ветров хотел сказать ей резкость, но вдруг неожиданно для себя тоже улыбнулся. И, нагибаясь над столом, чтобы скрыть эту непрошенную улыбку, подумал о незнакомке: «А она, пожалуй, симпатичная».

— Ножницы, — потребовал он у сестры.

Взяв отпрепарованную артерию на раздвинутый пинцет, Ветров рассек сосуд. Брызнула кровь. Наталья Николаевна не успела посторониться: на ее белом теннисном платье зацвело алое пятно. Перехватив испуганный взгляд Ветрова, она поспешно его успокоила:

— Ничего, сама виновата. Дома ототру.

Бережной хохотнул:

— Вы, Юрий Петрович, как нельзя более точно выполняете просьбу: объяснили — лучше не надо. Надолго запомнится!..

Глядя на их веселые лица, Ветров разогнал сошедшиеся у переносицы брови и тоже засмеялся. Чувство неловкости от присутствия этой посторонней женщины куда-то пропало. И, несмотря на то, что за все это время она сказала всего несколько полунасмешливых слов, ему показалось, что он познакомился с ней давно. Появилось желание рассказать ей о том, что его волновало, рассказать не как постороннему человеку, но как товарищу, который может помочь.

— Задача состоит в том, — сказал он, — чтобы быстро соединить разрезанный или порванный сосуд, например, вот эту артерию. Я ее нарочно разрезал...

— Чтобы любопытствующих разогнать, — вставила Наталья Николаевна.

— Да нет, чтобы потом соединить. Вот смотрите.

Ветров надел на один конец артерии маленькое колечко и, как манжетку, завернул краешек сосуда.

— Теперь все это я вдвигаю в другой конец поврежденной артерии. Видите? А теперь вокруг перевязываю. И все. Сосуд соединен. Можете проверить: концы не разойдутся.

— Интересно. — Наталья Николаевна потянула артерию. — Значит, никаких швов не надо?

— В том то и дело, что не надо, — загораясь, подтвердил Ветров. — Чтобы швы наложить, потребуется полчаса, может быть, да к тому же швы в условиях боевой обстановки накладывать невозможно. А мы с вами — люди не очень опытные, и то все сделали минуты за полторы. Выгодно?

Ветров быстро закрыл, рану и наложил на кожу металлические скобки.

— Теперь бинтуйте, — сказал он сестре и отошел от стола.

— Подождите, — остановила его Наталья Николаевна, которой передалось его волнение.— А дальше? Как будет вести себя потом этот сосуд? Ведь ваша манжетка вроде инородного тела. А это, насколько я знаю, может вызвать воспалительный процесс или еще что-нибудь.

— В этом вся и штука, — весело сверкнул глазами Ветров. — Манжетки-то там и не останется.

— Как не останется? Вы же сами сейчас ее оставили в ране?

— Я-то оставил, а все-таки ее там не будет.

Наталья Николаевна недоумевающе пожала плечами.

— Неужели рассосется? — догадался Бережной.

— Вот именно. Я делаю эти колечки из целлоидина, лигатуру накладываю кетгутовую. И то и другое рассасывается. А за это время сосуд срастается. Понимаете? Это как раз та штука, над которой я больше всего ломал голову. И, кажется, нашел все-таки.

В прищуренных насмешливых глазах Натальи Николаевны загорелись радостные огоньки.

— А ведь вы, хоть и злюка, а молодец! Хорошая у вас голова. И мне совсем не жалко испорченного вашей милостью платья.

Ветров смотрел на ее смуглое лицо, руки, покрытые здоровым ровным загаром, на ее улыбку, в которой принимали участие и губы, и глаза, и черные, крыльями разлетевшиеся в сторону брови, на платье с потемневшим пятнышком на груди, похожим теперь на нелепую большую пуговицу, — и ему становилось радостно от ее похвалы.

Потом, когда они оба мыли руки под краном, Наталья Николаевна спросила Ветрова:

— Ну, а как же дальше? На людях этот ваш сосудистый шов можно накладывать?

Ветров покачал головой:

— На людях рано. Тут еще много надо экспериментировать. Нужно заняться гистологией шва, проследить отдаленные результаты. И потом, знаете, не всегда сохраняется проходимость сосуда. Нужно выяснить, почему.

Они оба взялись за полотенце. Наталья Николаевна пошутила:

— Не поругаемся?

— Не следовало бы...

— Когда же вы все-таки планируете перейти на людей?

Ветров подумал.

— Месяца через четыре. Если, конечно, все пойдет гладко.

— Так долго?

— А как бы вы думали? — внезапно разгорячился он. — Раз-два и готово? А потом осложнения? Думаете, за это спасибо скажут?..

— Четыре месяца, — словно не слыша его, повторила Наталья Николаевна. — Четыре месяца в военное время! Это значит, тысячи больных, тысячи советских людей, которых можно было бы спасти. Вы понимаете, что это значит?

— А может быть и за четыре месяца не управлюсь! — с сердцем сказал Ветров, раздражаясь от ее упрекающего тона. — И, наверно, не управлюсь, особенно если будут ходить и нотации мне читать. У меня не десять рук. Я один.

— Вот именно, — подтвердила Наталья Николаевна.— Один. И две руки. Кустарь-одиночка.

Ветров вспылил.

— Ну, знаете...— И едва сдержался.

Наталья Николаевна бросила на него быстрый взгляд:

— Вот и поругались. Я же говорила — поругаемся. И поругались. Это все оттого, что надо было по очереди полотенцем пользоваться.

— Не остроумно.

— И я говорю: не остроумно. Не остроумно, что вы один. Сидите в своей комнате, ломаете в одиночку голову, злитесь, когда вам помочь хотят. Секретничаете сами с собой. Собачек в одиночку ловите.

— С животными, действительно, трудно, — вырвалось у Ветрова невольное признание. — Это здорово задерживает. Но что же делать?

— Вот что делать. — Наталья Николаевна села на стул. Наблюдая, как сестра отвязывает подопытную собаку, пригласила по-хозяйски: — Садитесь и вы.

Ветров подчинился.

— Вот что делать, — повторила она. — Надо поставить на вашу работу не одну голову, а десять, и не две руки, а двадцать. Это на первый случай.

— То-есть?

— То-есть связаться с научно-исследовательской лабораторией. Работать не по-американски, а коллективом.

Ветров, захваченный ее мыслью, даже привстал.