— Я согласна с вами, — произнесла она, — жалость для сильного человека унизительна. Но нужно видеть разницу между жалостью и участием. Если вы ее не видите, то мне, действительно, лучше уйти. Однако перед уходом я еще хочу вам сказать о другом. Конечно, то, что вы видели на фронте, было мужеством. Но есть и еще одно мужество. Оно заключается в том, чтобы не падать духом, когда кажется, что жизнь проиграна. Это бывает трудно и удается не всем. Иногда это бывает труднее, чем не побояться смерти. Труднее, чем сознательно на нее пойти. И вот вам может понадобиться такое мужество. Я говорю, может понадобиться, потому что, возможно, операция не отразится на вашей профессии. Но если я ошибаюсь и произойдет худшее, то тогда вам придется хладнокровно, очень хладнокровно обдумать, что делать дальше. Не впадать в панику, не отчаиваться, но взвесить все и подумать, как начать жизнь заново, как сделать ее полезной. Вот о каком мужестве я сказала...

— Короче говоря, вы хотите предложить мне профессию портного? Или сторожа? — Ростовцев грустно усмехнулся. — Согласитесь, что между артистом и этими занятиями мало общего.

— И однако же общее имеется, — серьезно возразила Тамара. — Общее в том, что и тот и другие полезны. Конечно, я говорю о хорошем портном и о хорошем актере.

— То-есть, вы думаете, что из меня и хорошего портного не получится?

— То, о чем я думаю, я сказала. Вы прекрасно поняли меня. Для чего же бросать неуместные шутки?

Ростовцев взглянул на нее с любопытством. Его раздражение постепенно улеглось, и он слушал ее, отчасти удивляясь. Ему было странно слышать от девушки, и притом молодой девушки, такие рассуждения. Он не удержался и спросил:

— Скажите, Тамара, сколько вам лет?

— Двадцать один год, — ответила она все так же серьезно.

— Я думал, что вдвое больше... — Он помолчал и затем продолжал: — Извините меня, я незаслуженно вас обидел. Вы обиделись вначале?

— Немножко...

— Хорошо, что вы сознались... Знаете, мне кажется, что если бы все девушки были похожи на вас, то на свете, вероятно, было бы легче жить.

— Девушки все такие, — улыбнулась Тамара. — По крайней мере, наши девушки.

Улыбка ее была какой-то особенной. Она появлялась на лице мягко, словно извиняясь за свое появление. Невольно Ростовцев вспомнил Риту. Вспомнил такой, какой она представлялась ему во время его полуснов.

— Нет, Тамара. Вот теперь вы ошибаетесь. Девушки, к сожалению, такие не все, — произнес он, вздохнув. — Я как раз знал одну, которая была непохожей на вас. Очень непохожей. Она не нашла для меня тех слов, которые нашли вы. А она была близка мне...— Он снова вздохнул и сказал: — Я хочу, чтобы мы сделались с вами друзьями. Возьмите стул и сядьте, пожалуйста, рядом. Конечно, если вы не заняты.

— Я свободна.

— Вот так... — Ростовцев некоторое время задумчиво смотрел перед собой и затем продолжал: — Все то, о чем вы говорили мне, не было для меня новостью. Почти то же я сам говорил одному моему сослуживцу. Помните? Тому, чьи письма пришлось отсылать вам. Я тогда нехорошо поступил, нечаянно напомнив о вашем несчастье. Но я не знал. И когда сегодня вы говорили мне так терпеливо о мужестве, я думал о вас же самих. Вы старались помочь мне, мужчине, а ведь вы — девушка, у которой есть свое горе! И горе, вероятно, большее, чем мое.

Тамара отвернулась. Борис заметил, как ее тонкие пальцы нервно сжали складку белой материи халата.

Ростовцеву захотелось сказать ей что-нибудь хорошее, теплое и простое. Но все фразы, приходившие в голову, казались ему не такими, и он с досадой отбрасывал их. То большое и чистое, которое трудно назвать каким-то определенным именем и которое было неотъемлемой частью ее души, не нуждалось в его словах.

Помолчав, Борис осторожно сказал:

— А о мужестве вы сказали правильно. В вас оно есть. Хотелось бы, чтобы оно было и во мне.

— В вас его больше, — грустно улыбнулась Тамара.

— Да... — неопределенно произнес Ростовцев.

— Что вы сказали? — спросила его она.

— Дайте мне спички. Они в столике.

Тамара выдвинула ящичек и подала коробок.

— Теперь, пожалуйста, дайте сверточек с моими документами, — попросил он ее. — Он лежит там же.

Отыскав какую-то фотографию в своем бумажнике, он подал ее Тамаре.

— Вот карточка той девушки. Она принесла ее перед моим отъездом на фронт. На обратной стороне она написала: «В знак нашей дружбы». И когда дружба кончилась, я слишком погорячился. Нужно было сделать другое.

Он чиркнул спичку и поднес ее к уголку фотографии.

Пламя лизнуло бумагу. Сначала уголок почернел, затем вспыхнул. Желатина потрескивала и коробилась, разгораясь коптящим пламенем. Огонь постепенно охватывал все большую поверхность карточки. Вот он дошел до платья Риты, вот почернел и загорелся медальон. Когда пламя дошло до лица, Ростовцев бросил карточку на пол. Догорев, она потухла, и на ее месте осталась лишь тонкая пленка серого пепла.

В комнате запахло паленым.

— Вот что нужно было сделать вместо того, чтобы портить себе жизнь, — сказал Ростовцев. — Это было бы проще и естественнее. А это...— он протянул Тамаре три новенькие хрустящие десятирублевые бумажки, — это деньги, которые она дала мне, чтобы я вернулся... Я не отдал ей долг. Возьмите их и купите на них вина. Мы выпьем его вместе, когда я поправлюсь.

— Я не пью, — возразила Тамара, улыбнувшись своей особой извиняющейся улыбкой.

Она подошла к окну и распахнула его настежь. Запах горелого еще носился в комнате. Чистый воздух широкой волной хлынул в палату.

— Одно вы забыли, Тамара, — произнес Ростовцев, когда она вернулась на прежнее место. — Вы забыли напомнить мне, что дни, в которые мы живем, не просто проходят. Они испытывают нас, проверяют на стойкость. Наше будущее все-таки чудесно. Но не каждый имеет на него право, а только тот, кто выстоит, кто не струсит, кто докажет, что он не зря зовется советским человеком. Война окончится, и наши люди выйдут из нее еще более сильными. И знаете, как они будут говорить о том времени, которое мы переживаем сейчас? По-моему, они скажут о нем, что это были...

— Дни испытаний, — тихо докончила за него Тамара.

— Да, — кивнул он, встречаясь с ее взглядом. — Вы правы, дни испытаний...

Ростовцев, привыкнув к госпитальной обстановке, почти не испытывал скуки. Странное дело: до разговора с Тамарой ему было тяжело переживать каждую минуту, а каждый час ему казался чуть ли не вечностью. Теперь стало иначе. Он стал чувствовать себя лучше, сделался спокойнее, начал снова интересоваться газетами и книгами, которые в избытке ему доставлялись. В письмах, которые он теперь писал матери, появилась бодрость и страстное желание подняться быстрее на ноги. Ходить, скорее ходить и чувствовать под своими ногами землю — вот что ему было нужно теперь и о чем он беспрерывно думал.

— Все-таки это бессовестно с твоей стороны, — жаловался он Ветрову при обходах. — Ты держишь меня в кровати уже второй месяц. Я совсем разучусь двигаться, и мне придется начинать заново набираться этой премудрости.

Ветров успокаивал его, обещая, что время, когда он встанет на собственные ноги, не за горами.

С момента отъезда Риты между ними возникла какая-то настороженность. Ни один из них не произносил ее имени в присутствии другого. Они вели себя так, как будто бы ее совсем и не существовало на свете. Стараясь избегать тем, которые бы напоминали о ней, они приглядывались друг к другу, и каждый чувствовал себя так, словно чем-то провинился перед другим.

Ветров стал реже посещать палату Ростовцева. Отчасти это было потому, что состояние Бориса уже не внушало ему никаких опасений. С другой стороны, это являлось следствием того, что Ветров был теперь больше занят. Он вообще сократил свое ежедневное пребывание в госпитале. Во-первых, он сумел упорядочить свой день и тратил времени на ту же работу уже меньше. Во-вторых, часть больных он передал Анне Ивановне, которая понемногу под его руководством активизировалась в хирургической работе. И, наконец, самым важным было то, что он нашел небольшую комнату в подвальном этаже госпиталя и возился там со своими собаками, которых ухитрялся доставать неизвестно какими путями, В этой комнате он проводил теперь большую часть своего времени, делая пробные операции на животных. Никто не знал, удачными или нет были его эксперименты. Он не говорил пока о них никому. Даже с Иван Ивановичем он делился скупо. Но именно эта скупость в информации наводила Воронова на мысль, что у него что-то получается. Он давно подметил черту Ветрова советоваться лишь в том случае, если в его опытах возникали какие-либо затруднения. Если же все шло гладко, он отмалчивался и ограничивался односложными ответами на те вопросы, которые тот ему задавал. Когда Ветрову требовались помощники, он обращался к операционной сестре. Вдвоем они провели немало часов, склонившись над своими необычными пациентами.