– Нет, действительно, Тимошихин, расскажите, – попросил его Ростовцев, чувствуя, что бойцы не прочь послушать еще раз.

Тимошихин по привычке вытащил свою трубку и опять, как уже не раз за сегодняшние сутки, спрятал ее подальше. Медленно, с паузами, он заговорил:

– Это, товарищ лейтенант, давно было. Я еще пареньком тогда бегал, лет пятнадцать тогда мне было... В деревне мы жили. Отец мне ружьишко подарил. Ну, я и баловался, ходил охотиться... В ту пору в наше общественное стадо медведь повадился. Стадо на ночь в загоне держали. Вот он туда и ходил. Придет ночью, задерет корову и уйдет. А на следующую ночь опять является. Ну, и решили мужики подкараулить мишку. Сели в засаду... А я обо всем узнал и тоже решил поохотиться. Потихоньку засел с вечера в кусты у самого загона и жду... Стемнело... Сижу это я и подрагиваю. Как-никак, а одному страшно... И слышу – по кустам трещит. Кажется мне, что лезет кто-то черный. Ну, думаю, медведь. Хотел было деру дать, да ноги со страху не двигаются. Чую, волосы на голове даже шевелятся. И тут только и вспомнил о ружье. Поднял его, да в черное-то как бабахну. Заревел медведь не своим голосом... Тут ко мне мужики сбежались. Я им кричу, что медведя убил и в загон показываю. Они – туда...

Тимошихин замолчал. Слушатели, хотя и знали конец, но напряженно ждали продолжения.

– Ну, а дальше что? – спросил Ростовцев.

– А дальше мне от отца выволочка была. И ружье он у меня отобрал и спрятал.

– Почему же?

– Так он, товарищ лейтенант, не медведя убил, – ответил за Тимошихина кто-то из бойцов. – Он свою Буренку покалечил.

– Покалечил Буренку, – согласился Тимошихин все так же серьезно. – Свою же корову и покалечил. Пришлось потом прирезать. А был бы медведь – непременно я бы его положил...

Бойцы снова засмеялись. Ростовцев тоже не мог не улыбнуться.

– Однако, и на работу пора,-сказал Тимошихин, неторопливо поднимаясь. – Побалагурили – и хватит.

Он первым вышел из помещения. Вслед за ним двинулись улыбающиеся люди. Теперь они уже как-то меньше чувствовали усталость, и кое-где слышались шутки.

К вечеру основное было сделано. Спустя несколько часов через станцию прошел первый поезд, и стало известно, что опасность миновала. Клин, забитый финнами в оборону соседнего участка, был пересечен у основания в результате двухдневных боев. Противник оказался в окружении. Ему пришлось разбиться на отдельные группы и выходить из окружения частями. Эти группы благодаря маневренности просачивались обратно в свое расположение, но часть из них, столкнувшись с подразделениями регулярных войск и пограничных отрядов, несших на себе задачу охраны тыла, была или истреблена в мелких стычках, или рассеяна.

Узнав об этом, Ковалев как-то сразу охладел и перестал интересоваться оборонительными работами. Когда Ростовцев сделал ему замечание, он недовольно ответил:

– По-моему, хватит и того, что уже построили. Все равно финнам сюда не добраться: далеко очень, и снег скоро растает. Кабы зима была, тогда другое дело. Когда снега нет, финн не страшен...

Ростовцев выслушал его и холодно ответил:

– Я вас не спрашиваю, страшен вам противник или нет. Я только напоминаю вам, что вы становитесь слишком беспечным. Мне кажется, что в делах подобного рода лучше перетянуться, чем недотянуться, чтобы потом не жалеть о невозвратном...- он помолчал и добавил.- Кроме того, я думаю, что вы помните о нашем уговоре?..

После того, как напряжение, вызванное известием о прорыве финнов, миновало, все вошло в прежнюю колею. У Ростовцева появилось больше свободного времени, и он употреблял его, в основном, на писание писем. Однако было рано ждать ответа, потому что той недели с небольшим, которая прошла со времени его пребывания здесь, было мало, чтобы письмо дошло до места назначения. Тысячи километров отделяли его от знакомых и родственников, и порой ему было как-то странно думать, что где-то существуют люди, с которыми он еще так недавно виделся, говорил. Закрывая глаза, он представлял себе лицо Риты, пытался отгадать, о чем она думает и что делает в это самое мгновение.

Он вспоминал ее последние слова, сказанные ему на вокзале, вспоминал, как касались его лица ее мягкие волосы и как холодна была нежная кожа ее лица. Оставаясь наедине, он вынимал из бумажника ее карточку и деньги, которые она дала ему, чтобы он вернулся, надеясь в тот момент даже на призрачную примету. Три новенькие бумажки слабо шуршали в его руках, и какая-то особая душевная боль заполняла его. С грустной улыбкой он смотрел на ее фотографию. Ее прическа, овальный медальон на шее, маленькое, с булавочную головку, белое пятнышко у угла ее глаза, своенравная морщина между сходящимися бровями, – все эти детали казались ему бесконечно дорогими.

Когда расстаешься с человеком, которого любишь, то в воспоминаниях о нем сохраняется всегда одно хорошее. И даже то, что при общении с ним прежде не нравилось, приобретает после разлуки особый оттенок. Думая о Рите, Борис также не вспоминал о тех мелких размолвках, которые временами у них бывали. И если они, помимо его воли, возникали в памяти, то он вспоминал лишь, как она, всегда гордая, приходила к нему первой и, смущаясь, признавала свою неправоту. Потом она делалась с ним нежнее и проще, стремясь загладить прежнее, потому что в большинстве случаев причиной таких размолвок являлась она сама.

Внешне Ростовцев был всегда спокоен. По его поведению трудно было бы догадаться, что он думает еще о чем-то кроме своих служебных дел. Но временами ему мучительно хотелось иметь рядом человека, который бы его понял и которому бы он мог спокойно доверить свои думы.

В мыслях Рита была всегда вместе с ним, но это не мешало ему. Наоборот, это порождало в нем желание выполнить как можно лучше задачу, за которую он добровольно взялся, ибо он знал, что за его действиями следит она и его народ. Ему приятно было погрустить о ней и подумать о том времени, когда они снова будут вместе.

Однажды, размышляя так, он встретил Голубовского, который искал его, чтобы договориться об эвакуации первых раненых, поступивших с рубежа обороны полка. Раненые прибыли вместе с машинами, пришедшими в этот день на базу. Их привезла жизнерадостная краснощекая сестра Фаина Парамоновна, лейтенант медслужбы. Санитарный поезд ожидался часа через два, и Голубовский пришел просить нескольких бойцов для переноски раненых в вагоны.

После того, как поезд скрылся из глаз, Ростовцев зашел в домик, где Голубовский развернул свой медпункт. В домике было чисто и уютно. Весело потрескивали дрова в печке, которую растапливал один из санитаров. В углу были сложены носилки, а на стене висело несколько санитарных сумок. В следующей комнате, где жил сам старшина, стоял небольшой стол, на котором расположились медикаменты, блестящая коробочка со шприцем и резиновый жгут.

– Вы устроились, кажется, неплохо, – сказал Ростовцев, присаживаясь. – Можно вам и позавидовать. Даже и открыток успели навешать, – добавил он, указывая на лист серой бумаги с приклеенными к нему открытками, который был прибит над топчаном с плащ-палаткой.

– А вам они не нравятся? – спросил с тревогой Голубовский.

– Наоборот, очень нравятся. Я бы у себя сделал то же, да прибивать нечего.

– Возьмите мои. У меня их много. Можете даже выбрать себе по вкусу.

– Хорошо, как-нибудь потом, – согласился Ростовцев. – Я ведь не в последний раз пришел к вам в гости...

Из-за перегородки слышалось потрескивание дров в печке, да одно из плохо вставленных стекол отзывалось временами на шум мотора, который пробовал кто-то из шоферов. Голубовский стоял у окна, опершись плечом о стену. Он смотрел себе под ноги. Потом поднял голову и нерешительно, как застенчивая девушка, спросил:

– Борис Николаевич, а вы меня не очень презираете после того случая? Помните, когда я струсил во время налета? Вероятно, я... я был тогда не очень... симпатичен?

– Чудак вы, – ответил Ростовцев. – Вы думаете, я тогда не испугался? Совсем не испугаться, по-моему, было нельзя, невозможно просто. Только я сумел побороть свой страх, а вы – нет. Погодите, – успокоил он его, – поживете немного и научитесь владеть собой не хуже других.