Теперь взглянем на Волгу. Мы видим только узкую полоску голубой воды. А когда-то берег Волги, куда мы сейчас стремимся (там стоят Ермаков погост и Переволока), был берегом великого Хвалынского моря, от которого остались теперь Каспий, Аральское море, несколько соленых озер да бесконечные пески и солончаки киргизских степей. Та Волга, что мы видим сейчас, была в очень древние времена глубоким заливом Хвалынского моря. И город Хвалынск — теперь ничтожный приволжский городишко — являлся тогда океанским портом, если только он существовал, хотя бы и под другим названием.

Воды Верхней Волги искали выхода в морской залив. Где, когда и как они нашли этот выход, ученые до сих пор спорят, хотя для нас очевидно, что они пробили себе дорогу там, где теперь Жигулевские Ворота. Возможно, что сначала Волга искала иных, обходных путей, далеко к северу от Самары, чтобы там влиться в море. Но естественно предположить, что она там, где Жигулевские Ворота, перелилась через край, и тут получился грандиозный водопад, по высоте и массе воды во много раз превышающий американскую Ниагару!

Многие сотни веков, а может быть, и тысячи лет шумела эта русская Ниагара, низвергаясь через гребень Жигулей из верхнего Волжского моря в море Хвалынское.

Что же мы здесь с вами, ребята, обнаружили? Об окаменелостях я уже говорил довольно. Окаменелости нам говорят о возрасте наносных отложений. Но вот перед нами кристалл гипса. Это сернокислый кальций. Затем, вот серный колчедан, принятый Батьком за золотой самородок, — это сернистое железо. Камешек, так ловко приставший к губе Козана, — это фосфорит, хорошее удобрение для полей. Пристал он по очень простой причине: этот камешек очень порист, жадно поглощает влагу, потому он и прилепился к влажной губе. Теперь он отвалился, и как бы ни старался его счастливый обладатель повесить на губу второй раз камешек, ему это не удастся. Я должен сказать, что украшать себя такими подвесками не имеет большого смысла. Иное дело гипс, колчедан, другие сернистые соединения, наконец, сама сера. Серу в Жигулях добывали еще при Петре Великом. То, что здесь мы встречаем серу, — очень важный знак. Упомяну о том, что недалеко от Самары, за Волгой, есть лечебные серные воды… Здесь везде признаки нефти: в Самарской Луке делают асфальт из известняков, пропитанных битумом; в Бахилове под курганом, на который мы взбирались, из песчаника вытапливают гудрон. В Кашпире, около Сызрани, крестьяне топят печи горючим сланцем, взятым прямо с поверхности в обрывах реки. В верховьях реки Сока ключи выносят вместе с водой из недр земли нефть, и мужики собирают ее для смазки телег. Можно сказать так: где встречаются сера, асфальт, минеральные ключи, там, наверно, есть и нефть, заполняющая пустоты земных провалов.

Глава восемнадцатая

Лекция моя продолжалась не более получаса, но успела навеять, как и предсказал Пешков, порядочную скуку. Несколько меня утешил Евстигней. Он, взвесив в уме последствия открытия нефти в Самарской Луке, глубокомысленно сказал:

— Керосин будет дешевый, стекол не напасешься… Из нашей команды лишь один Стенька задал мне вопрос очень существенный:

— А откуда под землей нефть взялась?

— А это я тебе одному расскажу дорогой.

Собрались в путь. Ребята не забыли моего предложения воздвигнуть пирамиду в знак нашего пребывания на перевале. Они скоро убедились, что величественные пирамиды требуют очень много материала и времени для своего сооружения… Евстигней уже запряг кобылку. Когда мы покинули свою стоянку (Алексей Максимович предложил ее назвать «Алтарь Аполлона»), то маленькую кучку сложенных в пирамиду камней нельзя было заметить и с небольшого расстояния.

Чтобы развеять скуку, я напомнил Васе о золотых рыбках:

— Вася, посмотри в лодку. Кажется, банка там танцевала с котелком…

Шихобалов, явно испуганный за целость «бойкой» банки, кинулся к лодке. И прочие заглянули туда с любопытством. И что же: банка, устав от пляски на ухабах, действительно лежала в сладкой истоме на боку, рядом с котелком, привалясь к нему плечом. Чайник скромно стоял в сторонке, уткнувши носик в борт.

Вася схватил банку и подверг ее тщательному осмотру.

Банка оказалась целой. Вася не обнаружил даже трещинки, только у нескольких рыбок отломились от тряски хвосты. Банку укрыли в мягкое, так, чтобы она опять не вывернулась.

Находки, включая позвонок ихтиозавра, погрузили в лодку. Евстигней ворчал: лошади, мол, и так тяжело, а камни возить он не рядился.

— Да ведь «под гору вскачь»? — заметил Абзац.

— Это у вас где-нибудь, а у нас на горах и в гору плачь и под гору плачь. Под гору-то лошади, чай, еще труднее.

Чтобы подкрепить свои слова, Евстигней затормозил правое заднее колесо, крепко привязав его веревкой к дрожине, чтобы оно не вращалось.

— Алексей, скажи, — обратился я к Пешкову, — почему он затормозил правое, а не левое колесо?

— Узнать? Узнать нетрудно. Стоит только спросить… Евстигней Петрович, почему ты затормозил правое колесо, а не левое?

— Чудак-человек, — удивился мужик, — как же можно левое? Гора-то ведь справа, дорога-то по косо-гору. Затормози я левое — дроги задком станут под гору забегать. А так у нас пойдет вроде конно-железной дороги, как по рельсам! Ну-ка, красавица, покажи господам, как у нас…

Стенька и я от всех отстали, и я ждал, что он мне скажет.

— Правду говорят, что нефть — чертова кровь? — тихонько спросил Стенька, чтобы товарищи не услыхали.

Я кратко, по Менделееву, объяснил ему происхождение нефти и спросил:

— Откуда у тебя взялась про нефть такая чепуха?

— А мне бабушка сказала. Ведь я на той-то улице у бабушки живу. Мать моя в людях — мне с ней жить негде…

— С чего же бабушка-то про нефть взяла такое?

— А это ей монашки наговорили. Бабка у меня богатая, к ней монашки ходят. Она смерти ждет да грехи замаливает. Она страсть какая грешная. «Где, — говорит, — грешила, там и помру, а больше грешить не стану. А нефть — чертова кровь. Керосин жечь в лампах — грех. А надо жить при лампадке и жечь в ней настоящее деревянное масло».

— А ты в школу ходишь?

— Как же. В городское трехклассное. Мать у бабки в ногах валялась, чтобы меня учить, уверила ее, что в трехклассном только божественному учат, ну бабка мне на зиму сапоги дает, валенки в школу ходить.

— Да как же ты уроки-то учишь?

— Очень просто. Лампадка у нее неугасимая. Я встану на табуретку к иконам, к свету поближе, да и давай вслух, как дьячок, бормотать: «Чтобы разделить дробь на дробь, надо зна-ме-на-тель вто-рой по-мно-жить на числи-тель пер-вой, а числитель второй на знаменатель пер-вой и первое про-из-ве-дение раз-де-лить на вто-ро-е».

— А бабка?

— Вздыхает, плачет, крестится.

— Ты ей скажи про нефть.

— Ну да, «скажи»! Она узнает, что около Самары полно нефти, со страху помрет…

Дорога привела нас на берег Волги выше села Переволока. Перед спуском к реке Евстигней снял тормоз с колеса, забрался в лодку и погнал кобылку. Он торопился, боясь, чтобы переволокские не увидали: Евстигней лодку «не по-людски» везет из Усы в Волгу.

Мы бежали, едва поспевая за колесницей. В лодке все гремело. Маскотт отчаянно кричал, впившись когтями в борт.

На краю овражного обрыва, высоко над нами, появились переволокские ребятишки. Они кричали, свистели и кидали нам вслед камни, но камни не долетали…

Ссунув лодку в воду, Евстигней, сердитый и молчаливый, стал с нами прощаться, протянув Алексею Максимовичу руку.