— Смотри, даже кот веселый. Чем ты его, плутовка, накормила?

— Скормила последний кусочек колбасы — самый пупочек. Больше ничего не осталось…

— Жалко… Самой есть хочется? Голодна?

— Ах, что за ерунда! «Голод» — подумаешь!..

— Чего же ты ноешь, кого хоронишь? Маша замедлила шаг и остановилась.

— Дядя Сережа, скажите, только, чур, не врать…

— Ну, когда же я тебе врал?

— Он обманщик?

— Алексей Максимович-то? Ну, Маша, не ожидал… Никак не ожидал… Каково! Ну-ну! Сказала…

— Да ведь как же… Говорили, денег нет… А он ни за что ни про что мужику красненькую отвалил. Не забыть бы получить с мужика полтинник сдачи… Откуда деньги?.. Может, у вас с ним еще есть, сто рублей есть, а весь народ, мы и кот, должны быть голодные…

— Маша, Маша, — с упреком говорил я, — ты сама с мужиком рядилась, а говоришь «ни за что ни про что»… Засим, Пешков никого не обманул и не может обмануть: что обещано, мы выполняем свято,

— Да, «выполняем»! Вас силком заставили кругом света идти.

— Ах, Маша! Я тебе все объясню… Что сказал Алексей Максимович в субботу?

— Ну, «гонорарный день».

— А еще?

— «День обманутых надежд и неисполненных обещаний»…

— А ты нагадала, что дождя не будет. А дождь-то был!

— Я гадала полное исполнение желаний, а не дождь. Это вы дождя хотели.

— Ну, хорошо… Я тебе все объясню… Пешков сделал вид, что уплатил Апостолу за лодку десять целковых. Вместо денег он оставил свои часы. Вот и все… Денег у нас больше не было, да и откуда их взять? Что бы мы теперь делали, если бы Алексей Максимович не утаил десятку? Сегодня понедельник, говорят — «тяжелый день». А то было в субботу.

— Мужик повез бы нас в кредит… Я бы уж его вокруг пальца обернула…

— Маша, ты еще плохо знаешь мужика. Его никто никогда не обманет.

Маша вдруг преобразилась и захлопала в ладошки.

— Апостол-то! Вот попался!..

— Почему? Мы часы выкупим.

— Да ведь часы-то у Пешкова сломаны, не ходят. Не надо выкупать. Пусть Апостол будет с носом. Он тоже жадюга.

— Неверно. Часы у Алексея Максимовича ходят, он только забывает их заводить…

— Неправда! Мне Абзац рассказывал — они нарочно, в типографии мальчики, прибегут в кабинет редакции: «Сколько, Алексей Максимович, время? У нас в наборной часы остановились!» А он и не подымет головы от бумаги: «Без четверти три». Всегда «без четверти три».

— Ему не надо смотреть на часы. Он много ходил, у него очень развито чувство времени.

Маша что-то запела, не слушая больше меня, побежала вслед колеснице, подпрыгнула, схватила кота и поставила на землю. Кот потянулся и зевнул.

— Ишь ты, барин какой!.. Все пешком идут, а он «в раскидной карете». Иди и ты пешком… Добывай себе пищу, а то с этими писателями голодом насидишься. Эн, гляди, сколько птиц.

На дороге села трясогузка и, попискивая, при каждом шаге грациозно потряхивала длинным хвостиком. Где-то сбоку дороги, в камнях, дрозд звонко отбивал свою коротенькую песню: «до-ми-до-соль», словно стучал деревянным молоточком по ладам ксилофона. На дорогу сел важный пернатый, распустил пестрый нарядный хохол и отрекомендовался: «Удод!» Маскотт прижался к земле и пополз, прицеливаясь к удоду. Тот застыл в изумлении.

Охоту испортила Маскотту вездесущая сорока. Она, тоже откуда ни возьмись, села, качаясь, на высокий татарник и застрекотала. Удод сложил свой пестрый кивер и неторопливо улетел. Маскотт знал сорочью повадку и на все махнул хвостом, хотя сорока села у него под самым носом: попытай, мол, поймай меня…

Кобылка остановилась, тяжело поводя боками. Далеко внизу блеснула голубоватой лентой Волга. Даль открылась за нею. Мы одолели перевал. Дорога дальше будет под гору. Мальчишки с грохотом валили в лодку весла.

Маша, а за нею и я подошли к Пешкову.

— Алексей Максимович, сколько времени? — сияя еще влажными от слез глазами, спросила Маша.

Пешков взглянул на нее, на меня, на солнце, все разом понял и ответил, светозарно улыбаясь:

— Без четверти три!

Евстигней подложил под задние колеса дрог по камню и начал распрягать лошадь. Все мы на разные лады высказывали недовольство и удивление неожиданными действиями мужика. Распрягая лошадь, Евстигней проворчал:

— А как бы вы думали? Небось, сами устали, а животная нет? И вам мой совет: отдохнуть, тогда и в путь. Небось есть захотели, а животная нет? Вот вам ответ: готовь, стряпуха, обед. Маша, заваривай кашу. Поди и пить хотите, а кобыла нет? Тпру, тпру, мой свет!

Поди-ка поищи водицы — она и нам сгодится. Чай господа пить будут, да и меня, дурака, не забудут…

— Ах, как же мы не догадались захватить воды! — поздно спохватилась Маша.

Всем захотелось и пить, и есть, и отдохнуть. Особенно хотелось пить, а есть нам было нечего. Евстигней над нами посмеивался.

Больше всех сердился Абзац:

— Все нам грозили: голод, голод…

— Недоедание, — поправил Пешков.

— Ну да… А вот про жажду забыли!

— В пустынях, например, в Сахаре или в Аравии, жажда — более грозное явление, чем недоедание, — рассуждал Пешков. — Этого мы не предусмотрели. В пустынях на такой случай, кроме запаса воды в бурдюках, вливают в каждого верблюда по бочке воды. Верблюды очень поместительны. И когда жажда достигнет апогея, — очень просто: вскрывают любому верблюду живот, и пей сколько хочешь… Кобыла, — Пешков указал рукой на лошадь, которая ходила на свободе и пощипывала кое-какую травку, помахивая хвостом, — не может в этом смысле заменить верблюда. Маша к тому же влила в нее очень мало воды. Да, пожалуй, и Евстигней Петрович не позволит нам заглянуть ей в желудок…

— Натурально, не дозволю, — согласился Евстигней, видимо, очень довольный и нашей бедой и замысловатой манерой Алексея Максимовича шутить.

Взоры всех обратились в сторону голубой полоски Волги. О, как она была далеко от нас! Мы знали, что она внизу, но отсюда казалось, что края земли приподняты и Волга течет выше гор.

— Ужасно хочется пить! Мы все тут помрем не пивши! — решила Маша.

Верный своему обычаю на роздыхе сейчас же разводить огонь, Пешков из сухих стеблей сорняков сложил небольшой костер и зажег его. Синий дымок в тихом воздухе поднимался тонким столбиком и таял бесследно. От нечего делать ребята собирали вокруг все, что могло гореть. Алексей Максимович подбрасывал в огонь то полынь, то чабрец, отчего дымок стал ароматным. Он называл это никчемное занятие «воскурением фимиама Аполлону».

Евстигней стоял около «жертвенника» с кнутом в руке, поглядывая порой на свою кобылу.

— Чего это он колдует? — тихо спросил меня мужик.

— Это он не колдует, а богу своему молится, чтобы ниспослал воды… Пора запрягать, пожалуй, — лошадка отдохнула.

— Как же это запрягать, когда лошадь еще не пивши? — возразил Евстигней.

— Да она, видно, и не хочет пить.

— Скажи, пожалуйста, «не хочет»! Ты хочешь, а животная не хочет? Она воз везла. Она только оттого и не пьет, что разгорелась. Про «запаленных» коней слыхал? Вот остынет и пойдет пить. Будьте уверены, моя тпрунька и сама напьется и вас без воды не оставит…

Евстигней показал на лошадь кнутовищем:

— Вот, глядите, пить захотела.

Кобыла перестала щипать травку и, подняв голову вверх, раздувала ноздри… Евстигней, легонько стегнув, перегнал ее в наветренную сторону от жертвенника: запах фимиама, воскуряемого Пешковым Аполлону, мешал лошади нанюхать воду.

Потянув воздух, кобыла всхрапнула, чуть слышно заржала и уверенно зашагала по неровной, изрытой земле.