— Хорошо идем! — сказал Пешков.

Мы шли очень ходко, уже миновали Ворота. В пойме Сока встал огромным круглым караваем и остался позади каменный Царев курган. Слева надвигались грузные громады Жигулей. Пешков правил к горному берегу, где нечего было бояться застругов и мелей. Ветер дул ровно, хотя отошел к востоку, и был по-прежнему сухой и горячий. Стало даже теплее, чем на закате, и холодные брызги, сорванные ветром с гребней волн, приятно кропили лицо и руки.

— Никак дождь?.. — забеспокоилась Маша. — Коты не любят сырости.

— Дождя не будет, — уверенно сказал Алексей Максимович.

— Воробьиная ночь, — подтвердил я.

Молнии полыхали все чаще, но гром не воркнул ни разу. Казалось сначала, что по краю неба с запада на восток идет грозовая туча, но там, где она проходила, сверкание продолжалось, как будто там молнии подожгли что-то пылающее сине-зеленым огнем. Немая гроза обошла весь горизонт — отовсюду вспыхивали молнии, подымаясь все выше. Пылало все небо. На что это похоже? На северное сияние? Мы с Алексеем Максимовичем искали сравнений. Маша нас выручила:

— Это нас снимают при магнии. Нас один любитель снимал. Пуфф! Даже в глазах темно. И вышли все с вытаращенными глазами.

Пешкову понравилось это сравнение:

— Да, нас снимают со всех сторон: «Что это-де за чудаки?»

— А карточку дадут?

— Непременно.

— У меня устали глаза. Я лягу. Почему это вы сказали «воробьиная ночь»?

Мы не ответили.

— Можно Маскоттика накрыть вашим плащом, Алексей Максимович? — попросила Маша.

— Сама укройся. Намочит брызгами — станет от ветра холодно. А кота накрой шляпой.

— Я накрою мальчиков, их тоже мочит. Ладно? А нам с Маскоттиком оставлю только краешек…

— Ладно.

Мальчики уже спали, убаюканные волной. Маша накрыла их тесную кучу хламидой, легла на полу плата и прикрылась краем.

— Богатая у вас, Алексей Максимович, эта вещь, — похвалила Маша хламиду. — Ну, Маскоттик, спи. Не возись. Это шляпа Алексея Максимовича. Велика немножко? Ничего. Спи, я тебе песенку спою.

И Маша скоро затихла. Ее укачало. Мы с Алексеем Максимовичем остались одни. Поменялись местами: я сел править, он — вычерпывать воду. Мы шли прямо вдоль берега. Ветер дул ровно. Можно шкот закрепить на утку…

Миновало Ширяево в распадке обрывистых гор. Ветряная мельница. Низкая церковь. На колокольне пробило полночь. У обжигательной печи, покрытой шатром широкой крыши, мы обошли баржу, всю осыпанную белой пылью извести. Пахнуло от нее, как от постройки: сыроватой известкой и смолой.

— Хороший ход… При таком ходе, если ветер не ляжет, к солнцу будем у Молодецкого кургана — половина дороги. А ты их все пугал.

— Верно, Алексей, половина, но самая легкая. Главное — впереди.

— Жалко, впереди проспят самую красоту. Воробьиная ночь — редкость. Почему воробьиная? Очень обидно не ответить малышу.

— Не знаю. Быть может, воробьи принимают такую ночь за день?

— На день совсем не похоже. Быть может, оттого, что вспышки быстро одна за другой — воробей не успеет глаз сомкнуть… Или трепетанье света похоже на порхание воробья?

— Что-нибудь в этом роде.

Тому, кто не видел хоть раз в жизни воробьиной ночи, трудно поверить, чтобы немые, но пронзительно яркие молнии полыхали всю ночь непрерывно со всех сторон горизонта, заливая порхающим светом все небо. Сказать, что «светло как днем», все-таки нельзя.

— Когда люди станут предписывать природе свои законы, настанет непрерывный день, — глухо говорил Алексей Максимович, — будет два солнца — днем и ночью.

— А тебе не жалко звездного неба? Не верю я ни во что бесконечное, непрерывное…

— Ты не веришь в технический прогресс? — удивился Пешков. — А хочешь быть инженером!..

Мы миновали слева караван. Могучий буксирный пароход тянул вверх пять глубоко осевших барж. На каждой барже подняты огромные, синие в трепетном свете молний паруса. Они казались вычеканенными из железных листов. В топках парохода гудело так, что рев нефтяных форсунок, отраженный горами, перекрывал неумолчный шорох волн и ропот ветра.

— «Редедя, князь касожский», — прочел я на полукружии колесных кожухов.

От барж с «белой», судя по запаху, нефтью шел острый звериный аромат.

— Левиафан! — воскликнул восхищенный Пешков. — Вот силища!.. А ты не веришь в прогресс…

— Почему не верю? Верю. Видишь эти ящики по бортам на палубе барж?

— Ну-с… вижу, и в них цветут подсолнухи.

— Значит, в ящиках земля. Это «верхний балласт», чтобы уровень нефти, налитой в баржу, был ниже уровня воды в Волге. Давление воды не дает нефти вытекать из щелей. И река не грязнится, и нефть не теряется.

— Остроумно. Почти гениально.

— А главное — просто. И выдумал какой-то водолив, простой мужик, а не инженер…

Над волнами, как днем, носились с криками чайки, то и дело припадая к воде; из волн там и тут все чаще выскакивали рыбешки, на мгновение блистая синим серебром.

Порой из желтой кипени волжских волн дельфиньими горбами всплывали сомы или белуги. И тогда над водой букетом синих бенгальских огней вспыхивали, выпрыгнув на свет, десятки сельдей-бешенок. Чайки стаями слетались к этим местам, и казалось, что когда они, припав к воде, взлетали с добычей, рыбы превращались в птиц и улетали. Волга кишела рыбой.

К рассвету порхающий сине-зеленый свет молний начал утихать, растворяясь в спокойном свете утра. Затих и ветер. Волнение на реке быстро улеглось. Перед самым восходом солнца мы увидели явление не менее чудесное, чем зеленый луч, в поисках которого Жюль Верн заставил своих героев совершить далекое путешествие. Всем знакомы эти синие утра, когда после ночи, проведенной без сна при искусственном свете, выйдешь на рассвете из комнаты и ошеломленный остановишься на пороге, впивая морозный воздух. Не веришь глазам: все залито великолепной синевой. Особенно эффектны бывают в эти краткие минуты синие снега. Чудесно! Ну, конечно, я знаю, что тут нет никакого чуда и все очень просто объясняется устройством нашего глаза, физиологией зрения и так далее. Но видеть мир хотя бы на мгновение преображенным и подышать хоть несколько минут упоительным воздухом после ночной духоты — какое счастье! Вот и тут мы оба собственными глазами после воробьиной ночи, пред самым восходом солнца видели мир волшебно преображенным. На краткое мгновение все, что мы видели, оказалось залитым огненно-красным светом. Волга, пески за ней, каменные обрывы Жигулей пламенели всеми оттенками живого огня. А гривы лугового берега, зелень кустов и сосны на горах стали угольно-черными.

— Прекрасно! — воскликнул Пешков. — В буквальном смысле прекрасно, — прибавил он.

— А какова чернота! Ты видел?..

— То же, что и ты… Гм, признаюсь, я до сего дня думал, что черный цвет изобретен человеком. Оказывается, черный цвет в природе вещей…

— Не цвет, а полное отсутствие цвета.

Брызнуло белым огнем солнце — и чудесное видение пропало.

Оба мы порядочно устали.

— Надо остановиться. Оброни парус.

Я отдал подъемный шкот. Парус упал, накрыв ребят.