— Очень практично… Значит, ты захватил топор?.. Великолепно! В таком случае я покурю…

Когда мы вернулись на стан, волоча за собой комлем вперед порядочную сушину, срубленную в роще, уха, и не только уха, но и все было готово для пира.

На вымытом с песком (а был засаленный) низеньком квадратном столике стояла чашка, принесенная Пешковым от рыбаков. Маша разложила, как полагается у волжских ватажников, ложки вокруг чашки — каждая ложка лежала черпаком на краю чашки, а черенком опиралась на стол. Около каждой ложки по два ломтя хлеба: один — белого, другой — черного. Кот, сидя у костра, умывался и посматривал в огонь. Маша успела нарезать молодых талов в листве и сделала из них вокруг стола подстилку так, что пирующие могли возлежать на манер древних греков или римлян. Отдельно был сервирован чайный стол, на разостланной по ровному месту газете. Центр чайного стола занимала банка с леденцами. Вокруг нее звездой располагались восемь французских булок; восемь разных кружек образовали на чайном столе правильную окружность…

Кружки служили гнетом, чтобы ветер не вздувал скатерть. В каждой кружке лежало по одной восьмой от апельсина, и его густой аромат очень хорошо сочетался с горьковатым запахом свеженаломанных таловых прутьев. На чайном столе едва хватило места для двух пакетов с сахаром и колбасой. В стороне, в резерве, лежали арбузы и висел на сучке десяток копченой воблы.

В золе костра пеклась картошка: она нашлась у кого-то из ребят в котомке.

— Как вам нравится? — обратилась к Пешкову хозяйка.

— Превосходно, богато, пышно, роскошно! Гм… не хватает только венков из роз… «Зал был ярко освещен…», пишется в газетах о великосветских балах. А посему нарубим дров, чтобы к приходу юбиляра запалить костер вовсю. Мальчишки скоро должны быть…

Издали послышались сердитые голоса ребят. У них шла ожесточенная перебранка: кому нести рыбу?

— Давай, Батёк, я с Абзацем бредень понесу, а ты тащи рыбу.

— Ишь ты, какой хитрый! Взялся рыбу нести неси…

— Я не могу больше, брошу.

— Ну и бросай! Не жалко.

— Значит, много поймали, — несколько опечаленная тем, что наш сюрприз потеряет силу, заметила Маша. — А вдруг они забродили аршинную стерлядь?!

— Вполне возможно, — согласился Алексей Максимович. — Более, впрочем, вероятно, что они поймали белугу или сома пудов на пять весом. Такие экземпляры попадаются в бредень довольно часто. Самое заурядное явление!

Мы подбросили в костер дров. Огонь весело запылал и осветил шествие. Ребята приближались медленно. Впереди Абзац и Батёк несли намотанный на клячи мокрый бредень: за ними появились на свету Вася Шихобалов и Стенька с той улицы.

— А Козан где же?

— Он рыбу тащит.

— Бедный парень! Ему и на сей раз достался тяжелый крест, — вздохнул Алексей Максимович.

Маша, добрая душа, кинулась помочь товарищу и со смехом захлопала в ладоши.

Козан приближался к огню, сгибаясь под тяжестью наших любопытных взоров. В руке Козана на кукане висел небольшой лещик и несколько ершей.

— Цыганка, чисти на уху! — сумрачно сказал Козан.

— Ха-ха-ха! На уху!.. Вашей рыбы и наш кот есть не захочет…

Кот презрительно отвернулся, когда ему дали понюхать ершей, и, подойдя к сервированному для чая столу, начал трогать лапкой сверток с колбасой.

— Не прав ли был Алексей Максимович? — воскликнул я льстиво. — Глубоко прав, говоря, что в такой ветер рыбу ловить бреднем безнадежное дело.

— Почему? Улов вполне приличный… Удочкой, конечно, было бы надежней… я предупреждал, — говорил Алексей Максимович.

— Пока вы бродили, они тут наловили в десять раз больше… и каких стерлядей! — похвасталась Маша.

— А на что ловили?

— На золотую рыбку!.. Уха готова.

— Надо прибавить нашу рыбу. От ершей уха вкуснее, — посоветовал Козан. — Даром, что ли, я рыбу тащил?

— Вот еще! Стерляжью уху ершами портить!

— Господа, пожалуйте к столу кушать! — пригласила Маша.

Глава седьмая

Сняв котелок с огня, мы вылили (вернее, вывалили) из него уху: от ухи поднялся дух, которому нет равного на свете. Только один кот остался к нему совершенно равнодушен. Остальные не заставили себя долго просить.

Веселый пир начался. Описать его в подробностях нет никакой возможности. Скажу лишь кратко, что первый тост был провозглашен Пешковым за виновника торжества — Петьку Батька… Тост Пешкова, точнее застольная речь запомнилась нам всем надолго, а мне на всю жизнь. Я помню ее от слова до слова и через половину столетия. Алексей Максимович в этой речи, как говорилось тогда в газетных отчетах, «превзошел самого себя». Он превознес Батька до небес.

— …Наш почтенный юбиляр победил все соблазны, — говорил Пешков. — Ему улыбалась карьера знаменитого артиста, оперного певца или, в крайнем случае, певца архиерейского хора, где, к сожалению, не пляшут вприсядку, хотя тоже одеваются в кафтаны с золотым шитьем, что стоит бархатной безрукавки и сапожков с медными подковками. Не соблазнила Батька и далекая заморская страна, где Батёк чертовски разбогател и очень скоро стал богаче даже самарского миллионера, здесь представляемого молодым отпрыском этой знаменитой фамилии — Васей Шихобаловым, известным — гм, кха — своим пристрастием к золотым рыбкам. Батёк презрел и богатство. Его тянула к себе Россия. Он вспоминал на берегах Миссисипи, ничтожного притока Волги, товарищей, которые без него и без котелка пустились в опасное кругосветное плавание Батёк поплакал, уложил в чемоданчик миллион серебряных монет, величиной в чайное блюдо каждая надел котелок и пошел с чемоданчиком в гавань…

Ребята, увлеченные ухой, слушали речь Пешкова в пол-уха. Лишь один Батёк иногда не доносил ложку до рта, застывая от изумления: откуда что берется? Печальную и смешную историю о том, как Батёк на самом деле однажды собрался бежать в заморские страны, но держал от товарищей в строгом секрете. Алексей Максимович ее узнал от Травкина, а от Пешкова — я.

Однажды Батёк на самом деле ночью прямо из трактира в полном параде прибежал на пристань и забрался на отходящий вверх по Волге пароход. На мальчика в странном наряде, конечно, обратили внимание, капитан парохода сдал Батька на пристани в Ставрополе «сержанту водяной коммуникации», попросту речному городовому, тот свел его в полицию, и наутро мальчишку отвезли назад в Самару и вернули в хор.

На лице Батька, когда он слушал Пешкова, одно выражение молниеносно сменялось другим. Сам артист по натуре, он не перебивал оратора, а поглядывал искоса на друзей — верят ли они небылице — и опять смотрел Алексею Максимовичу в рот, восхищенный его искусством сплетать былое с небылым. Я разделял с Батьком его восхищение. Уже тогда в таланте Пешкова меня пленяло его уменье превращать факты в сказку и наоборот: из небылицы делать быль…

Алексей Максимович продолжал:

— Уже Батёк готов был, сделав сальто-мортале, ступить на палубу корабля в гавани. Но тут на него напали команчи. Все свое богатство Батёк потерял в битве с дикими команчами. Воинственные, жестокие команчи напали на «бледнолицего», то есть на Батька, именно в тот момент, когда он уже готовился ступить на широкую палубу большого парохода, чтобы вернуться к нам прямым рейсом в Самару, без пересадки. Все потеряв в этом кровавом сражении, Батёк не утратил лишь чувства любви к отечеству. Подобно блудному сыну, Батёк вернулся к нам голодный, оборванный, босой, с ногами, разбитыми в кровь, но с котелком на голове по самой новой моде. Если бы не он, то у нас не было бы и этого великолепного пира…

— Ребята! Оставьте старикам хоть по хвостику рыбки, — прервала речь оратора Маша.