— Пусть не надеются! — наконец не сказала, а старческим дискантом прошамкала тетя. — Им они не достанутся. Они в надежном месте, мой мальчик.

— Где же, тетя? — Алик готов был упасть в обморок или откусить себе пальцы на руках, только бы узнать, где они спрятаны… Ничего не было сейчас важнее. Каждый мускул, каждая клетка, каждый нерв — все замерло. Он трепетал, ожидая приговора: быть или не быть? На коне. Белом. Красивом. Как последняя модель «мерседеса». Или на поганой метле.

Тетя молчала. Это молчание становилось невыносимым, ненатуральным, безумным. Кончилось горючее в баках самолета, а он еще летел по инерции в звенящей тишине и в любой момент мог кувыркнуться вниз… Возник перед ним сказочный замок — можно дотянуться рукой, — и вдруг оказалось — ничего нет, то просто мираж.

— Где они, тетенька? — голосом, полным любви и надежды, спросил Алик. — А если, не дай бог, с вами что-нибудь случится?

Восемьдесят прожитых ею лет — это как длинная дорога. Кажется, все, что могло быть, все было. И дождь, и пыль, и жара, и холод, и смех, и шум, и одиночество, и радость, и тоска. И ничего не было.

Предательски заурчало в животе. Алик замер, весь сжался. Наконец-то до него дошло с неотвратимой ясностью, что фаворитка дьявольски умна и хитра. Что она во сто крат умней и хитрей его. Что она провела его. Что ему, как кутенку, только и оставалось все время заваливаться на спину и поднимать кверху все четыре лапки и вилять хвостиком. Под усохшей, морщинистой кожей у нее изощренный ум. Вот ведь какие у нее буркалы — всепроникающие, острые, не знающие пощады.

С кем он вздумал тягаться, младенец? Шут на подмостках. А еще воображал, что у него душа из нержавеющей стали.

На его лбу резко обозначилась вена. А тут еще начался нервный тик верхней губы. Ничего себе, хорош субчик! С искательной улыбкой и жалким лицемерным взглядом. Грозной громадой высилась над ним тетя, способная в любой момент раздавить его, мозгляка, и растереть. Даже мокрого места не останется.

— Я уже все обдумала, мой мальчик, — наконец-то заговорила старуха, и ее насмешливо-сердитый голос не предвещал ничего хорошего. — Напрасно ты так нервничаешь. Им они не достанутся. Тебя я тоже не обидела. Когда ты уезжал, я вызывала нотариуса и вписала тебя в завещание. Ты был так внимателен. Тебе останется телевизор. Ты доволен?

Алик, сцепив пальцы рук, сидел отрешенный, как восковая фигура в музее мадам Тюссо, и ни о чем не думал. Как будто парил в невесомости. Как будто точным и сильным ударом выбили из его души последнюю надежду, и она улетела, порхая ангельскими крылышками.

— А кому же вы, если не секрет, завещали статуэтки и драгоценности?

— Я уже сказала тебе, голубчик, ты напрасно волнуешься. — Тетя гордо откинула назад голову. — Камни у меня похитил во время войны немецкий офицер. Я приняла его, как родного сына. Титулованный дворянин, барон — он поступил как мелкий мошенник. Втерся в доверие, играл на рояле, пел со мной старинные романсы. — В голосе тети дрожала запоздалая горечь. Сердце у Алика испарилось. Зато взгляд тяжело наливался свинцом. — У меня осталось кое-что. Правда, мелочь. То, что было на мне. Бриллиантовое колечко, брошь, заколка с жемчугом. Они предназначены для Ниночки. Надеюсь, ты не в претензии. Она тоже моя внучатая племянница. Говорят, славная девушка.

Нет, Алик не был в претензии. Ниночка, возможно, на самом деле славная девушка. И в конце концов, какое ему дело до этой Ниночки, до немецкого офицера-барона, до всего на свете!

— Значит, мне, кроме телевизора, вы больше ничего не завещаете? — как бы в забывчивости, упавшим голосом спросил он. — А статуэтки?

— Какие статуэтки? — криво усмехнулась старуха, пытаясь натянуть на острое костистое плечо сползающую шаль. Она недоуменно уставилась на него и впервые после беспамятства сердито кхекнула.

— Танагрские статуэтки, тетя. Те, что я, помните, продал хромому сапожнику.

— А ты знаешь, какая у меня пенсия?

— При чем здесь ваша пенсия, тетя? — с трудом сдерживая остро закипающее раздражение, пробормотал Алик. Он до конца старался остаться джентльменом, внуком бывшего гвардейского офицера.

— При том, мой дорогой, что мне недостаточно было моей пенсии. Статуэтки меня не грели и не кормили. Оставлять их в наследство тоже не имело смысла. Кому? За что? Все вы так далеки от меня. Поэтому еще десять лет назад я продала их музею. Конечно, я получила гораздо меньше того, что они стоят. Но что поделаешь?

— Значит, еще десять лет назад вы за бесценок спустили кому-то нашу семейную реликвию? — как бы во власти оцепенелого раздумья спросил Алик. Он уже заводился — у него хищно заклацали оскаленные зубы и в бешенстве начали вращаться глаза. — Выходит, вы еще десять лет назад обобрали нас — ваших законных наследников? — Архипасов все еще не мог отрешиться от роли, в которую прочно вжился.

— Ты что, голубчик, спятил? — рассердилась старуха. — Ты о чем? — Она как-то суетливо задвигалась, задергалась в кресле, будто силясь подняться.

— Что же вы… мне мозги засоряли?.. — с обидой оттопыривая набухшие губы, спросил Алик.

Тетя вжалась спиной в кресло.

— Юраша! — внезапно заорал Алик, стукая изо всей силы кулаком по столу. Старуха беззвучно раскрывала рот и, как рыба, ловила им воздух. Тотчас предстал в комнате обеспокоенный Шариков. Он стоял, как угодливый официант, наклонившись вперед. И ждал указаний.

— Юрашка! Мы проиграли, — с натугой вымолвил Алик, вращая глазами. — Включай проигрыватель, заводи музыку. Устроим прощальный шабаш этой проклятой фаворитке!

Юраша, не отрывая взгляда от старухи, поставил на проигрыватель пластинку.

с меланхолической грустью пел певец, и ему было решительно на все наплевать.

с душевным надрывом продолжал певец на пластинке.

— За великого князя — члена императорской фамилии и за его прекрасную фаворитку! — высоко поднял Алик бокал, стоя за столом. Глаза его стали совсем гипсовыми, беломраморными. Он одним рывком осушил бокал. — А вы почему не пьете, дорогая тетя? — строго спросил он. Тетя немо смотрела на него и не шевелилась.

— Зачем это, Алик? — больным голосом спросил Юраша. Ему было холодно и страшно.

— За любовь — любовью… — не разжимая зубов, процедил Алик. — Смени-ка пластинку. Да живей!

Юраша не двигался с места. Глаза его отрешенно смотрели куда-то в неведомые дали.

— Эй, слышишь? Ты что, спятил? Или уснул? — Алик присвистнул, словно подзывал собаку.

— А? Что? — встрепенулся Юраша.

— О чем задумался? — с горькой догадкой спросил Алик. — Смыться хочешь?

— Ни о чем. Просто выключился, и все. Как будто исчез. Не удивляйся. Когда мне становится страшно, я выключаюсь.

— Ну и зря. А мне, думаешь, весело? Но мы не страусы, мы люди.

— Люди… — криво усмехнулся Юраша. — Скажешь тоже… Хавки мы. Шакалы…

Он подошел к радиоле. Алик разлил в бокалы коньяк. Один поставил перед старухой. Она сидела распрямившаяся, гордая, неподвижная и как бы вслушивалась в себя.

— Сегодня мы торжественно справляем панихиду по одной из последних могикан русского дворянства, — торжественно, с нотками металла в голосе говорил Алик, стоя за столом напротив тети. — Ее благородная гражданская смерть состоится в духе лучших аристократических и гусарских традиций — за рюмкой коньяку. Что может быть прекрасней, возвышенней? — Алик был искренне взволнован. Его щеки и лоб стали белыми как скатерть. — Смени эту пластинку, плебей. Надо не за здравие, а за упокой.