— Я все ощупал. В этом барахле одна пыль. Мне просто нечем дышать, — заныл Юраша.

— Заткнись, — зло оборвал Алик, — делай, что велено.

Тряпки полетели в обратном направлении. Некоторые из них, казавшиеся подозрительными, Алик с треском рвал на части. Каждый раз Юраша вздрагивал и испуганно оглядывался.

— Какого дьявола ты оглядываешься? — сквозь зубы полюбопытствовал Алик. Наискось через лоб у него обозначилась синяя вена. — Я закрыл дверь на все замки.

— Я не на дверь, — унылым тоном сказал Юраша. — Я на нее. Так и сверлит спину.

— Подумаешь, какой нежный. Барышня кисейная. Накрой ей лицо тряпкой.

Юраша содрогнулся, передернул плечами.

— Что ты, что ты! Все-таки это человек…

— Какой она человек? — Алик с силой рванул засаленную шевиотовую юбку. Та не поддавалась. Он рванул что есть силы. Юбка затрещала. — Она тлен. Она умерла уже почти пятьдесят лет назад. И с тех пор тщетно ждала, что восстанет из мертвых. Но не восстала. И уже никогда не восстанет. Эдгар По оказался пророком: «Каркнул ворон: «Никогда больше!» Ладно, если уж ты такой впечатлительный — давай вынесем вещи в ту комнату, а она пусть остается.

Старую ножную швейную машинку «Зингер» Алик разбил топором; погибая, она оказала отчаянное сопротивление. Та же участь постигла и допотопный дубовый шкаф. Юраша неотрывно следил за взлетами небольшого, отливающего синевой топорика.

— Послушай-ка, — сказал он, когда Алик основательно устал и объявил перекур, — а почему бы не спросить о статуэтках тетю? Может, она сама все расскажет.

— А как ты ее спросишь? — озабоченно глянул на него Алик.

— Напиши письмо. Она прочитает.

— Ты прав, дружок, — после некоторого раздумья заметил Алик. — Это законное предложение. Поддерживаю. Но сначала смотаемся з магазин, запасемся припасами. Дело идет к ночи. А у нас впереди еще уйма работы. — Он криво усмехнулся: — Соединим приятное с полезным. Устроим маленький пир во время чумы. Эта ночь, надеюсь, будет последней.

— А если мы ничего не найдем? — продолжал этот нытик и маловер Юраша. — Что тогда? — Его взгляд рассеянно бороздил стены комнаты.

— Не должно быть, — отрезал Алик. — А то, что мы сразу ничего не нашли, как раз доказывает, что они где-то здесь. Ведьма надежно их припрятала.

Вернувшись из гастронома, они зашторили окна, выставили на стол закуску, выпили.

— Пусть будет музыка! — патетически провозгласил Алик, включая проигрыватель радиолы. — Пусть будут люди! — Он надавил на белый клавиш телевизора. — Но без права голоса. — Он снял звук, достал пластинку, поставил на диск. — У тетеньки богатейшая коллекция классики: Собинов, Лещенко, Вертинский, Козин. Наливай, Юраша. Откроем наш прощальный ужин легкой музыкой.

Пластинка закружилась, радиола запела безнадежно грустно:

На голубом экране телевизора что-то говорила миловидная женщина-диктор. Алик посмотрел на нее сквозь рюмку коньяку.

пела пластинка.

— Где-то за окном бурлит жизнь, — Алик четко выговаривал каждое слово, — а мы, как в склепе. С миром поддерживаем только одностороннюю связь. Мы его видим и слышим, а он нас — нет. Как будто нас не существует. Как будто мы для него уже законченные, полные мертвяки.

Юраша поежился, с готовностью предложил:

— Открыть окна?

— Да нет, пусть будет так. Могут услышать. Выпьем за нашу удачу.

Одним махом осушили рюмки. Поковырялись в закуске. Налили по второй. Выпили без тоста, не сговариваясь.

— Каждый человек решает в своей жизни определенную нравственную задачу, — задумчиво заговорил Алик. — Или, иначе говоря, имеет перед собой какую-то цель. Это тот стержень, вокруг которого крутится весь механизм. Вот ты, например, для чего живешь? Чтобы пить, есть, спать? Сшибать трешки, снимать пенку с чужого варенья? Ну а еще? Что еще?

Это было похоже на игру. Юраша осклабился:

— Я тоже хочу жить, чтобы жить, как твой Леон. Я не философ. С меня вот так, — он провел ладонью по краям рюмки, — хватит того, о чем ты сказал. Больше получать, меньше отдавать, — голос Юраши стал бесцветным и скрипучим.

— Милый Юраша, как я люблю тебя за твою искренность и честность. Мы с тобой как два приятеля, что вместе шли по одной дороге. Один был высоким брюнетом, а второй любил котлеты по-киевски. Понял? Конечно, как всегда, ничего не понял. Знаешь анекдот? Разговаривают двое, один: «Ах какой божественный закат!» Второй отвечает: «Ну и что?» — «Смотри, какие краски, живописные облака!..» — «Ну и что?» — «А какое красивое море!» — «Ах, оставь, кого все это интересует…» Понял? Нет? Думать надо, голубчик.

— Иди ты знаешь куда?! — дернул головой Юраша. — Очень ты умный…

— Итак, подведем черту, — растягивая слова, прервал Алик. Глаза его потеряли всякое выражение и стали непроницаемыми, как бы заболоченными, а голос потух, лишился сочности, словно истек, испарился, как вода в пустыне. Лишь откуда-то изнутри доносились слабые, искаженные расстоянием отголоски борьбы, происходящей в нем. — И посмотрим, что там за ней, этой чертой. — И, повысив голос почти до крика, спросил: — Моральная смерть или освобождение от оков насильно навязанных представлений?

Юраша испуганно замахал руками:

— Чего орешь? Соседи услышат.

Алик испуганно ойкнул и побледнел, во все глаза уставился на экран телевизора. На нем появился молодой широкоскулый парень в рабочей спецовке с русым чубом, свисающим на лоб. Он улыбался и уверенно о чем-то говорил. Это был Генка Осипов. Алик подскочил к телевизору и крутанул колесико. В комнате зазвучал сильный, уверенный голос молодого рабочего:

— …Дряни, конечно, заметно поубавилось. Но кое-где она еще осталась. Разные типы прячутся по темным углам, ловчат, приспосабливаются. Мы, рабочие-дружинники, выметаем эту нечисть из нашей светлой жизни своей рабочей метлой, не дадим спуску никому — ни хулиганам, ни мошенникам, которые мешают спокойно трудиться и жить советским людям. Сколько веревочке ни виться — конец будет.

— Ты знаешь его? — спросил Юраша, млея от страха.

— Да, имел счастье встречаться.

— Кто он?

— А ты не видишь?

— Вижу, но ничего не понимаю.

— А что понимать, когда и так все ясно. Вот от кого мы все время бегаем, прячемся.

— Мы всегда готовы протянуть руку помощи тем, кто в ней нуждается, кто осознал свои ошибки и стремится исправиться… — продолжал Осипов.

— Нет! — исступленно закричал Алик. — Нет! Враки! Чепуха! Не верю! — Он подскочил к телевизору и убрал звук. — Ха-ха-ха! — не обращая внимания на Юрашу, язвительно засмеялся Алик. — Молчишь?! Нет, говоришь, но я не желаю слушать тебя.

Юраша снова оглянулся. Молодой рабочий в спецовке беззвучно, но горячо продолжал говорить.

— Почему я должен быть таким, как ты? — не отрывая взгляда от экрана телевизора, зло спросил Алик. — Я сам по себе. Вы сами по себе. Эй, дружинник! Проваливай! Прочь с моих глаз!

— Так он тебя и испугался! — хмыкнул Юраша — ему уже порядком надоела эта затянувшаяся канитель. — Кстати, я с ним согласен. Пусть не совсем, но все же. Нельзя же совсем без нее…

— Кого — ее? — покосился на него воспаленным глазом Алик.

— Ну, ее… Совести хотя бы…

Алик безумно хохотнул:

— Что ты вякаешь! Совесть, совесть… Нет уж. Я обойдусь… — язык Алика заплетался. — Мы всем им утрем носы, Юрашка. Продадим наши статуэтки за валюту. А потом продадим валюту за червонцы, а на червонцы купим удовольствия. Все, какие пожелаем. Понял — нет, академик?

Алик схватил сигарету, размял. Юраша поднес к ее концу горящую зажигалку.

— А потом, Юраша, — Алик в пьяном воодушевлении раскинул в стороны свои сильные длинные руки, — мы отведаем другого пирога. Мы с тобой жалкие примусники-кустари. Мы еще устроим с тобой настоящий вселенский цирк. Мы еще развернемся… Дай время!