Эдна Грубер. Вы любите животных! Я чувствую это! Вы так тонко рассуждаете об их душе!

Вахтер. У нас у самих дома зеленая игуана. С семьдесят первого года.

Эдна Грубер. Игуана? Не может быть! Пожалуйста, я хочу на нее посмотреть! Я всегда хотела иметь игуану! Вы должны мне ее показать!

Вахтер. Да, охотно.

Эдна Грубер. Сегодня же!

Вахтер. Как вам угодно.

Она кладет ему руку на плечо и целует его. Слева из-за кулисы выходит Макс и наблюдает за сценой.

Эдна Грубер. Послушай! У тебя есть еще одна попытка стать счастливым в любви. Не выйдет — и твое сердце навсегда останется куском льда. Это приговор… А теперь идите. Идите же!.. Я вас позову.

Макс (про себя). Мне кажется, это сон. Просыпаюсь — и все еще вижу сон. Какая жестокость, какая жестокость!.. (Кричит, подняв голову вверх.) Небо! — И что, ни слова в ответ?

Небо. Зачем? Пошевеливайся, потей!

Появляется Карл Йозеф в сопровождении Молодого человека.

Карл Йозеф (проходя мимо Макса). Здравствуйте.

Макс. Что вы сказали?

Карл Йозеф. Добрый день. Или доброе утро. Как хотите.

Макс. Пожелайте мне доброго утра от всей души и думайте, о чем вы говорите — или уж молчите! Либо придумайте приветствие без пожелания.

Появляется Фолькер; все слушают Макса, кружащего вокруг Карла Йозефа и его спутника.

Терпеть не могу пустоты добрых пожеланий. Они раздражают меня. Как проклятья. Разве приятно слышать: «Доброе утро» — от почтальона. Идя в четверг: «Хорошего уикэнда» — за окошком банковской кассы. Или утром в понедельник: «Приятной рабочей недели» — у газетного киоска. Вы когда-нибудь слышали, чтобы кто-нибудь вам сказал: «Наконец-то вчера у меня выдался отличный денек. Благодарю вас, это вы мне его пожелали. Ваше пожелание в аккурат исполнено». Разве здесь кто-нибудь желает мне приятного дня? А мне бы очень надо (идет в глубь сцены, снова возвращается; обращаясь к Карлу Йозефу.) «Я не знаю, помните ли вы еще меня, господин профессор Брюкнер» — я появляюсь в конце романа об одном портье. Мое имя случайно упоминается на двести тридцать второй странице! (Быстро уходит.)

Карл Йозеф. Экзальтированный юноша. Жаль. Надо было бы пораньше его приструнить. С этими неустойчивыми натурами никогда не угадаешь, какой черт в них сидит. Помнится, много лет назад смотрел я как-то один любительский спектакль. Это было году в сорок восьмом, незадолго до денежной реформы. В каком-то зале гамбургского союза. Помню как сейчас. Сплошь любители — надо полагать, из тех, что яростно вгрызались в актерское искусство. Но потом, во второй части, после антракта, из действия вдруг выключилось подозрительно много персонажей. В конце концов остался лишь один. Он подошел к рампе и разразился колоссальной экспрессионистской эскападой. Мне показалось, он одновременно был и автором пьесы. А на самом деле это была подсадная утка. Потому что пока он читал этот монолог, остальные актеры разбрелись по театру, налетели на гардероб и сперли все пальто и головные уборы публики. На поклон не вышел ни один. Всех давно уже и след простыл. Но такое было время. У большинства ничего же не было. И от воришек негде было спрятаться.

К рампе движется декорация театрального гардероба. Молодая гардеробщица читает книгу. В глубине дверь, ведущая в зрительный зал. Оттуда торопливо выходит Макс в маске Зрителя.

Зритель (Гардеробщице). Извините, будьте так любезны, посмотрите, на месте ли мое пальто?

Гардеробщица. Пожалуйста, ваш номерок! (Смеется.) Да это же двести тридцать второй номер!

Зритель. Ну и что?

Гардеробщица. Нет, ничего. Я как раз на двести тридцать второй странице. (Подает ему пальто.)

Зритель. Вы хорошо сторожите, не так ли? Что это за спектакль. Я иду в театр, чтобы отвлечься. И что же я вижу на сцене? Опять мои проблемы, один к одному. Пьеса, обыденней которой быть не может. Идешь из гардероба, заходишь в зрительный зал. Садишься в кресло. Открывается занавес, и снова видишь перед собой гардероб. Выходит человек, как две капли воды похожий на тебя, некий тип, пулей вылетевший из зала, и жалуется гардеробщице на то, что спектакль слишком обыденный, слишком близок к действительности и лично ему слишком понятен. Спасибо, хоть избавили меня от необходимости выражать свое собственное негодование.

Гардеробщица. Люди развлекаются. А как слушают.

Зритель. Конечно. Развлекаются. Они потешаются надо мной. Это для меня не новость. Я это вижу каждый вечер у себя дома. Для этого мне не нужно идти в театр и платить за вход тридцать две марки. В театре хочется увидеть идеального героя, который бывает только на сцене. За собственные деньги я хочу увидеть идеал. А всю эту пьесу я считаю поклепом на себя. Вот я стою перед вами, сами видите, точь-в-точь как на сцене. Кто автор пьесы? (Смотрит в программку.) Бертран Вобис. Хм. Никогда не попадался. Но он должен меня знать, и очень хорошо. Очевидно, псевдоним. У меня такое чувство, что он может быть моим племянником. Или другом моего брата. Нет, он кретин. Он понятия обо мне не имеет. Нет, я туда больше не вернусь.

Гардеробщица. Почему вам не нравится пьеса? Прекрасная пьеса. Актеры очень хороши.

Зритель. Если бы это была хорошая пьеса, то и моя жизнь была бы прекрасна. Если бы это были хорошие актеры, то я был бы прирожденным талантом. Я сам бы стоял на сцене, и мне не пришлось бы как зрителю злиться на зрителя на сцене. Я же видел не актера, а несчастного человека, который на сцене потерял дар речи. В конце концов, самого себя, уж позвольте сказать. Между прочим, что происходит с этим человеком после того, как он ушел со спектакля и принялся болтать с гардеробщицей?

Гардеробщица. Он возвращается назад. Дает ей убедить себя в том, что стоит досмотреть пьесу до конца. Она говорит, что после спектакля с удовольствием поспорит с ним. Из этого потом получается даже целая любовная история.

Зритель. Целая любовная история? Знаменитая, так сказать? Хм. Ну, да. Так бывает в театре. В жизни все по-другому.

Из зрительного зала выходит Слепая.

Слепая. Господи! Что за публика! Я думала, я задохнусь. Ну прямо какой-то анатомический театр. (Снимает темные очки, а затем пластырь с обеих глаз.)

Зритель. А вы в самом деле играли с залепленными глазами?

Слепая. Беттиночка, у тебя не найдется сигареты?

Гардеробщица. Представь себе, этот человек собрался уходить.

Слепая. Уходить? Уже сейчас?

Гардеробщица. Ему не нравится.

Зритель. Ну, так резко я бы не ставил вопрос…

Слепая. Откровенно говоря, если бы я сидела среди такой публики, как сегодня, мне бы ничего не понравилось. Кошмарная публика. Трупы, мухи сонные. Это публика не для вас, мой дорогой. Я очень хорошо себе представляю, что у вас сейчас на душе. Вы должны уйти от этой публики, если хотите нутром пережить спектакль. Вы, как зритель самостоятельный, должны спрятаться в безопасное место, чтобы не дать себя похоронить в этой братской могиле. Пойдёмте со мной, я спасу вас. Есть лишь одно-единственное место, где нельзя соприкоснуться со зрителями; их же везде хоть пруд пруди. На улице, в универмаге, в аэропорту, даже на лужайке — везде зрители. Есть лишь одно место на свете, где вы гарантированы от любой нежелательной встречи, и я хочу вас туда доставить.

Зритель. Публика, собственно, мешает мне менее всего…