Из Праги в Триест мы с Эрнстом и сыном ехали тем же поездом в разных купе. Позднее на пароходе мы должны были официально встретиться как пассажиры. Пароход стоял уже у причала. Его путь пролегал через Суэцкий канал и Индию с остановками в Каире, Бомбее, Сингапуре и Гонконге.
На пароходе Миша заболел коклюшем, и ему было запрещено играть с другими детьми. Мне много пришлось заниматься с сыном, заботиться о моем худеньком воробышке. Эрнст полюбил Мишу, был с ним дружелюбен и терпелив и находил, что я хорошая мать.
В Советском Союзе еще лежал снег. На пароходе я разгуливала в белом платье без рукавов и вместе с Эрнстом плавала в бассейне. Длительное путешествие с его теплыми днями и ясными ночами, солнцем и звездным небом над головой создавало атмосферу, которой трудно было противостоять. У меня и Эрнста было много времени для того, чтобы ближе познакомиться и рассказать друг другу о себе. Мне было двадцать четыре года, а Эрнсту двадцать семь. Когда вечерами в темноте мы, склонившись над бортом, смотрели на волны, перешептывались или подолгу молчали, я далеко не была уверена в том, что желаю лишь «товарищеских отношений» между нами, и Эрнст это чувствовал. Я знала, что он не придавал этому большого значения. Но я не хотела уступать, связывать себя воспоминаниями о сказочном путешествии, тем более что предстоящие будни могли стать совершенно иными. Мы не могли бы расстаться в случае, если бы в дальнейшем охладели друг к другу.
В ходе этого путешествия были и другие обстоятельства, которые неизбежно возникли. Я поступила правильно, отказавшись ехать в первом классе. И в дальнейшем я всегда возражала против того, чтобы сразу ставить в подобную среду немецких рабочих-коммунистов, проявивших мужество и преданность. По их манере поведения любому пассажиру первого класса стало бы понятно, что здесь что-то не так. К тому же следовало вести себя на первых порах за границей скромней, научиться вначале вести себя в буржуазном обществе. Я была также против того, чтобы снабжать сотрудников большими средствами. Подчас случалось, что товарищ, который до этого жил просто или даже на грани нужды, не мог противостоять искушению жить на широкую ногу, начинал пить, заводить любовные интрижки, становился сибаритом и оказывался в тупике. Эрнст почти не пил. В противном случае я не согласилась бы работать под его началом.
Впоследствии в Мукдене он легализовался Как представитель фирмы «Рейнметалл» по сбыту пишущих машинок. Как он этого добился, я сейчас не могу вспомнить. Он разъезжал как «деловой представитель с ограниченными средствами». Эрнст говорил абсолютно грамотно по-немецки, отличался примитивными вкусами и манерами, не свойственными владельцу собственного дела. Порой он закладывал за ухо недокуренную сигарету, чтобы позднее докурить ее до конца. Я пыталась говорить с ним об этом, но как бы тонко я ни подходила к этому вопросу, он обижался, проявлял запальчивость, обвинял меня в заносчивости, мещанстве или барстве.
Как-то он показал мне открытку, которую хотел послать своей матери. На ней в цвете был изображен закон с башенками и зубцами на фоне заходящего солнца. Я промолчала. Он почувствовал мое неодобрение и спросил:
— Не правда ли, красивая открытка?
Лгать мне не хотелось, и я ответила:
— Я нахожу ее неестественной и безвкусной.
— Ах вот как. Конечно, мне, рабочему, не дано понимать таких вещей.
Эрнст должен был знать, что я его считаю более сильной личностью, чем себя. Я ценила его энергию и его характер коммуниста. Я восхищалась его трудолюбием, его несгибаемой волей и большим опытом. Долгое время он работал курьером и уже дважды проходил подготовку в Советском Союзе. Все прочее — хорошие манеры — не было для меня главным, просто это требовалось для конспиративной работы. Я безоговорочно подчинялась его авторитету как руководителя, поскольку в моих глазах он его действительно имел. Но и в том случае, если я хотела избежать споров, я вынуждена была высказывать ему свое мнение о книгах, искусстве и людях. Казалось, однако, что его раздражало все, что мне было свойственно: мое образование, свободное владение английским языком, умение общаться с людьми.
В начале апреля 1934 года, пробыв три недели в пути, мы приехали в Шанхай.
Рольф встретил сына и меня с большой радостью. Не было возможности сообщить ему предварительно, что мы приезжаем только в гости. Мне было нелегко сказать ему об этом сразу же по приезде. Когда же я все-таки это сделала, он был очень удручен. Как обычно, он оставался спокоен, однако ни в коем случае не хотел идти на окончательный разрыв. Рольф обладал особым упорством, которое трудно было предположить в этом внешне мягком человеке. Он ни в чем меня не упрекал, не чинил препятствий, пережил и мое сообщение о том, что в Мукдене я, вероятно, буду жить не одна. Он настаивал только на том, что ни в коем случае не хочет терять меня и Мишу навсегда.
Я считала, что Рольфу и так достаточно тяжело и что право на сына он сохранил при любых обстоятельствах. Если он этого хотел, то так и должно было быть. Тем более что он относился не просто к сочувствующим, стоящим в стороне от конкретных дел, а был коммунистом, готовым к сотрудничеству. К этому его привели японская агрессия в Шанхае и фашизм в Германии. В силу этого обстоятельства разрыв с ним давался мне особенно тяжело.
Поскольку мы не разводились официально, то мне надо было найти убедительное легальное основание для моего пребывания в Мукдене. Я посетила книжные магазины в Шанхае, и мне удалось найти работу в качестве представителя шанхайской книготорговой фирмы «Эванс и К°», Я закупила по ценам фирмы небольшую библиотечку, взяла с собой каталог и получила самое главное для меня — документ, подтверждающий, что я представляю данную фирму в Маньчжурии. Моими будущими покупателями должны были стать представители японской администрации, персонал больниц, студенты и японские промышленники.
Я заказала визитную карточку и фирменный конверт. В моем положении «представителя фирмы» я могла легально совершать поездки по Маньчжурии, как это подчас требовалось по работе.
Гриша узнал (вероятно, через Вальтера), что я в Шанхае, и мы с ним встретились. Я не считала эту встречу серьезным нарушением конспирации, поскольку шанхайское общество знало о нашем знакомстве. Это было радостное свидание. Я рассказала Грише о жизни его брата в Москве, с которым встречалась. Перед отъездом из Шанхая мы с Эрнстом закупили части, необходимые для сборки передатчика — не приходилось рассчитывать, что это удастся сделать в Мукдене, — и рассовали их по чемоданам.
В книге «Доктор Зорге радирует из Токио» Отто Браун описывает свое путешествие из Маньчжурии в Шанхай с двадцатью тысячами долларов наличными на руках, предназначенными для оказания помощи товарищам Ноленс-Руг. Он описывает, как белогвардейские и японские шпики вели постоянную слежку за пассажирами.
Мы с Эрнстом предприняли поездку в обратном направлении. Мой сын Миша был, конечно, с нами. На протяжении тысячи восьмисот километров пути нам приходилось следить за нашим багажом. На маньчжурской границе чемоданы вскрыли. Части передатчика состояли из мелких деталей и двух трубок, размер которых в то время был равен размеру брикетной плитки. Подобный контроль на пограничной станции был столь частым явлением в нашей жизни, что я и не стала бы упоминать о провозимых нами частях, если бы не вспомнила об этом под влиянием рассказа Отто Брауна о проделанном им путешествии.
Мы надеялись раздобыть в Мукдене трансформатор, необходимый для включения выпрямителя. Этот трансформатор из единого куска железа представлял собой очень тяжелую болванку, каждая сторона которой равнялась примерно двадцати сантиметрам. Вопреки, однако, нашим ожиданиям в Мукдене вообще не было каких-либо частей, и Эрнст отправился в Шанхай, чтобы достать там трансформатор. Тяньцзинь был значительно ближе, и, возможно, трансформатор можно было достать там. Однако необходимо было тщательно замаскировать трансформатор, а это было легче сделать в Шанхае. Эрнст обратился за помощью к Рольфу, который охотно откликнулся на его просьбу. Мы купили и привезли в нашу шанхайскую квартиру большое клубное кресло. Рольф и Эрнст осторожно извлекли набивку сиденья и закрепили трансформатор проволокой между пружинами.