Дом Вальтера и его репутация служили хорошим прикрытием для нелегальной работы. Вместе с тем там нельзя было часто устраивать встречи. Жена Вальтера все время торчала дома. Рихард порекомендовал мне снять собственную квартиру. Мы с Рольфом и так намеревались переселиться; теперь при поисках квартиры я учитывала новые обстоятельства. Мы подыскали подходящий вариант в районе города, находящемся под французским управлением. Первого апреля 1931 года мы переехали на авеню Жофра, 1464, впоследствии номер изменился на 1676.
Из одного письма:
«Весь поселок расположен как бы в маленьком парке, Вначале, сворачивая с улицы, вступаешь на длинную, нерасчищенную садовую дорожку, потом сворачиваешь на другую садовую дорогу, которая и ведет к дому. Таким образом, со всех четырех сторон дом окружает зелень».
Было также важно, что в доме имелось два выхода и весь этот зеленый массив примыкал к двум или трем различным улицам. Рихард и его соратники встречались у меня раз в неделю рано утром; иногда промежутки между встречами затягивались. Помимо Рихарда, приходило двое или трое китайцев, а также один или двое товарищей-европейцев. Я ни разу на этих беседах не присутствовала и лишь следила за тем, чтобы товарищам не мешали. Встречи проходили на втором этаже: бельэтаж не обеспечивал безопасности, поскольку там часто бывали посетители.
Комнаты прислуги, вернее сказать, каменные клетки, были изолированы. Они не имели окон и прямого входа в дом. Повар, кормилица и бой проходили через двор и попадали на кухню через черный ход. От полудня до возвращения «хозяина» с работы в европейских домах царила тишина, поскольку «миссис» в этот период также отдыхала. Во всех случаях слуги не входили в комнаты, если их не вызывали звонком. Дверь в квартиру гостям я открывала сама, причем это выглядело естественно благодаря самой конструкции дома. Лестница на верхний этаж вела из передней, которую мы оборудовали под комнату, и пройти по ней незаметно от меня было невозможно.
Китайские товарищи, которые приходили наиболее часто, поочередно обучали меня китайскому языку. Тем самым были легализованы их посещения.
На встречи товарищи приходили в разное время. Уходили они из дома также поодиночке, с короткими интервалами. Рихард уходил последним, побеседовав еще со мной полчаса или несколько дольше. В случае необходимости мое знакомство с ним можно было бы объяснить тем, что мы оба знакомы с Агнес. Порой он давал мне какую-либо журналистскую работу для переписки, обеспечивая тем самым алиби для своих визитов. Впрочем, европейцы столь часто общались между собой, что контакты между ними не нуждались в каком-либо объяснении. И действительно, о посещениях нашего дома Зорге никто, кроме членов нашей группы, не знал, хотя за два года он минимум восемьдесят раз был у нас.
В первые недели, когда он задерживался у нас, я вела себя сдержанно, не желая показаться любопытной. Я действительно не была такой и не чувствовала себя обиженной тем, что почти ничего не знаю о том, что происходит в моем доме. Я понимала принципы конспирации. Однако стремление не показаться любопытной порождало во мне неуверенность — я не знала, о чем мне следует говорите Рихардом. Даже когда он задавал вопросы, я отвечала лаконично. Во время одного из таких разговоров я сказала после неловкой заминки в беседе: «Вам пора уходить». (Из всех товарищей я только к Рихарду не обращалась на ты.) Он встал, взял свою шляпу и ответил: «Итак, меня выгоняют». Я опустила голову и промолчала.
В книге «Доктор Зорге радирует из Токио» говорится, что кое-кто якобы полагал, что в облике Рихарда была какая-то грусть, но что подобное представление о нем абсолютно неверно. Узнав его поближе, я подчас также замечала в нем эту грусть. Возможно, это было следствием его физических страданий — он был ранен в первую мировую войну. Были дни, когда в отличие от своей обычной жизнерадостности, юмора и иронии он был молчалив и подавлен. В первые недели весны — моему сыну было примерно два месяца — Рихард неожиданно спросил меня, не желаю ли я прокатиться с ним на мотоцикле. Мы встретились с ним на окраине города, находящейся неподалеку от моего дома. Впервые в жизни я ездила на мотоцикле. Ему пришлось объяснить мне, что у мотоцикла есть педали, в которые можно упереться ногами.
Лишь спустя полгода, когда я навестила Рихарда в больнице — его нога была в гипсе, — другие товарищи сказали мне, что он всегда ездил с недозволенной скоростью. Я была в восторге от этой гонки, кричала, чтобы он ехал быстрее, и он гнал мотоцикл во весь опор. Когда мы остановились, у меня было такое чувство, будто я заново родилась. Ненавистная жизнь шанхайского общества была забыта, так же как и необходимость постоянно чувствовать себя солидной дамой, нести ответственность за нелегальную работу, заботиться о своем чудесном малыше. Я смеялась, болтала без умолку, и мне было безразлично, что об этом подумает Рихард. Может быть, он предпринял эту поездку для того, чтобы испытать мою выносливость и мужество. Если же он принял это мудрое решение, чтобы установить между нами более тесный контакт, то он выбрал правильное средство. После этой поездки я больше не испытывала смущения, и наши беседы стали более содержательными. Это лишний раз свидетельствует о том, какое большое значение имеют отношения между людьми. Ради них можно, пожалуй, иной раз и нарушить строгие правила конспирации.
Рихард не учил меня теории и правилам конспиративной работы. Когда несешь ответственность за жизнь товарищей, опыт других может, конечно, оказаться полезным, но ответственность за собственную жизнь учит особенно основательно думать о других и своей собственной судьбе и соответственно действовать. Само собой разумеется, что я неизменно наблюдала, нет ли слежки за домом или за мной лично. До прихода товарищей и после их ухода я выходила на прилегающие улицы, чтобы убедиться в том, что нет слежки. Я понимала также, что надо по возможности чаще приглашать гостей из буржуазной среды, тогда менее заметны будут «нелегальные» гости.
Беседуя с Рихардом, я заметила, что он интересуется разговорами, которые у меня были с нашими знакомыми, например с Зеебомом из фирмы «ИГ Фарбен», с Вальтером, адвокатом Вильгельмом, с Бернштейном, Унгер-Штернбергом, Плаутом и другими. Я стала приглашать гостей более целенаправленно. Мне очень нравилось, как меня слушал Рихард. По выражению его лица я чувствовала, важно это было для него или нет.
Так незаметно, благодаря манере его общения со мной, я научилась понимать, что́ представляло для него интерес, и выработала в себе привычку разговаривать с собеседниками в соответствующем плане. Таким образом, для меня стало ясно, что для него необходимо, хотя я и не знала, на кого работает Рихард или, как теперь могла уже сказать, «мы с Рихардом». Вероятно, моя информация и не имела для него важного значения — у него самого были значительно более широкие связи, но, видимо, она дополняла его сведения. Возможно, что мои оценки характера, поведения и взглядов людей по различным экономическим и политическим вопросам представляли подчас для него интерес. Я также очень скоро поняла, чем Рихард был неудовлетворен. Если я была слишком лаконична, он спрашивал: «А что вы по этому поводу думаете?»
Как-то раз он сказал: «Хорошо, хорошо, правильный анализ». Мне хотелось бы еще раз подчеркнуть, что даже позже я не знала, на кого работаю. Я знала лишь столько, сколько это было необходимо, и с увеличением объема работы мои познания становились более широкими. Думаю, что в этом сказывался стиль Рихарда и его товарищей. Впрочем, я не проявляла любопытства, а была счастлива работать в обществе таких замечательных коммунистов. Впоследствии я познакомилась и с другими товарищами. Их пример многое мне дал, хотя никто из них меня специально не учил. Конспирация стала моей второй натурой, поскольку товарищи, которых надо было уберечь, действовали в условиях постоянной опасности. Забота о них вошла у меня в плоть и кровь так же, как и забота о моем маленьком сыне — хотя такое сравнение, возможно, и необычно. Так же как меня будило малейшее проявление жизни ребенка, точно так же я настораживалась при малейших неожиданностях, возникавших в окружении товарищей.