— Хм… — Лицо лейтенанта перекашивается злой гримасой. — А я думал, ты меня встретить пришел… Пойди вон туда! Возьми его там! Красноармеец Глинин в одиночку прикрывает наш отход. А когда будет отходить он, мы, как последние…

— Да ты что! — Трудно выбить из равновесия хладнокровного Васильева, но на этот раз он изумляется так, что его крутолобое бледное лицо наливается краской, серые усталые глаза округляются. — Я в самом деле к тебе. А это… Чего там этот Глинин наколбасил? Полковник решил, несмотря ни на что, наказать его. Своими правами… Пять суток строгача. Вот и попросил меня… Больше некому. Все на позициях. А к награде можешь представлять. Я лично…

Лепешев не слушает. Слабый ветерок приносит из-за реки уханье ручных гранат. «Прорвались! Поняли, что он один!» — холодеет лейтенант и видит, как на краю обрыва на мгновение вырастает фигура немецкого солдата. Оп бросает взгляд в сторону примолкшего левого берега и тотчас пригибается, начинает красться к середине здания, к заднему выходу из него, видна лишь верхушка его каски. От другого крыла здания, еле видные, медленно движутся еще несколько касок. Лепешев понимает, что стрелять по этим каскам бесполезно. Край обрыва надежно прикрывает гитлеровцев.

Под маскировочной сеткой висит зловещая тишина. Даже раненые вытягивают шеи, стараются разглядеть, что делается на круче, у разрушенной конюшни.

Наконец появляется Глинин. Хотя Лепешев ждал его каждую секунду, появление бойца кажется внезапным. Лейтенант даже вздрагивает от этой внезапности. Глинин без пулемета. Он стремительно выскакивает из-за стены в ход сообщения. Запоздало грохают винтовочные выстрелы. Глинин бросает вправо и влево по гранате, а сам падает плашмя. Летят вверх комья земли и кирпичная щебенка; подпрыгнув по-заячьи, падает на край обрыва немец, свешиваются с кручи его руки.

Глинин вскакивает на ноги, бросает в стороны еще по гранате, потом делает шаг вперед, замирает на мгновение, ноги его подламываются, он падает коленями на край обвалившегося хода сообщения.

Лепешев хватается за нагрудный карман. Пусто.

— Разрешите? — обращается он к полковнику.

— Приготовиться, — решается тот и хватается за браунинг.

— Бесполезно, — тихо говорит Васильев. — И поздно…

Гремят за кромкой крутого берега невидимые автоматы. Стоящий на коленях Глинин дергает забинтованной головой и медленно валится на грудь, головой вперед. Раздается еще несколько винтовочных выстрелов. В ходе сообщения рвутся ручные гранаты. Взрывы подымают клубы желтой пыли.

Становится тихо. Глинин недвижен. Наконец возле него появляется сначала один немец, затем другой. Они оттаскивают бойца от хода сообщения, переворачивают вверх лицом.

Левый берег скорбно молчит.

Немцы смелеют. Сначала они боязливо выглядывают из-за кромки обрыва, дают наугад несколько выстрелов по левобережному камышу, затем начинают подниматься во весь рост. Вскоре большая толпа злобно, торжествующе галдящих гитлеровцев скопляется возле лежащего навзничь красноармейца.

Лепешев стискивает зубы. Рука его сама собой вытягивает из кобуры пистолет.

Толпа ликующих гитлеровцев продолжает шуметь на крутом берегу. Их гортанные голоса доносятся до онемевшего левого берега. Вдруг один из фашистов размахивается винтовкой и всаживает штык в Глинина. Его примеру следуют еще несколько солдат. Они с остервенением бьют и колют бездыханное тело красноармейца, а потом поднимают его на штыках и под гогочущее улюлюканье сбрасывают с обрыва.

Спазма перехватывает горло Лепешева, он вскидывает пистолет. Почти одновременно с его выстрелом сотрясается над окопом маскировочная сеть. Бьют по круче все пулеметы и все бойцы лепешевского взвода. Стреляют Васильев и Савеленко. Внезапный шквал огня скашивает орущее скопище. Зловеще сверкнув штыком в первом луче выглянувшего из-за горизонта солнца, летит вниз немецкая винтовка, а за ней катятся к реке фигурки корчащихся солдат в серо-зеленых мундирах и тяжелых глубоких касках.

Огонь прекращается так же внезапно, как и начался. Пусто на высоком правом берегу, тихо на левом. Затаившиеся под маскировочными сетями бойцы и командиры смотрят на желто-бурую береговую кручу. Раскинув руки, свесив вниз забинтованную голову, над хрупким неярким кустиком распласталось там тело красноармейца Глинина…

Лепешев тоже смотрит туда, и, чем больше проходит времени, тем сильнее щиплет у него в горле. Лейтенант отворачивается, бессмысленно вертит в руке пистолет до тех пор, пока майор не отбирает его и не сует ему в кобуру.

— Вы бы хоть доложили полковнику, что и как, — укоризненно шепчет он Лепешеву. — Все же положено.

Лепешев проводит ладонью по лицу, как бы стирая с себя только что пережитое потрясение и нахлынувшее безразличие ко всему. Оглядывается. Встречается взглядом с Ильиных, который с состраданием смотрит на него из своей ячейки. Майор подталкивает Лепешева в бок. Лейтенант окончательно приходит в себя.

— Товарищ полковник! — вскидывает он правую руку к пилотке. — Разрешите доложить. Взвод прикрытия поставленную задачу выполнил и присоединился к основным силам дивизии. Красноармеец Глинин погиб, с выполнения боевого задания не вернулся.

— Да… да… — Всегда громогласный, полковник Савеленко не похож на себя. — Да, да… — сдавленно повторяет он. — Я вас понял, лейтенант… Я все понял.

Капитан Васильев снимает фуражку и, повернувшись лицом к правому берегу, становится по стойке «смирно». Его жесткие черные волосы шевелит слабый ветерок. Полковник тоже снимает фуражку, тоже поворачивается лицом к реке. Словно шуршащая волна пробегает по огневой позиции, укрытой маскировочной сетью. Все встают по стойке «смирно». Даже раненые, помогая друг другу, пытаются подняться, и те, у которых это не получается, затихают, бросают курить, смотрят из земляных щелей на узкую полоску розового неба сосредоточенно и строго.

Над степью и берегами висит тишина. Разлившийся широким плесом, Северный Донец тоже тих и не нарушает этой тишины веселым журчанием воды. А над примолкшими землей и водой бездонное розовато-синее небо. Июньское степное небо 1942 года, которое все видит, но ничего не может рассказать людям.

Рядовой Петр Малышкин

С рядовым Малышкиным, человеком не по возрасту серьезным, как говорится в официальных характеристиках, вполне положительным, внезапно стряслась беда. В один миг превратился он из обычного непритязательного парня не то в расхитителя государственных средств, не то в банального вора, не то в нахального хапугу… Малышкин и сам толком не знал, кем он вдруг стал в глазах сослуживцев и командиров…

1

Сейчас Малышкин сидит в камере гарнизонной гауптвахты, глядит сквозь зарешеченное окно на марширующих по плацу новобранцев и тоскливо гадает: что же теперь с ним будет? На душе у Малышкина нехорошо, неуютно. Погано на душе у Малышкина и от полного непонимания всего случившегося, и от непривычности арестантского положения, а всего более от тоскливого этого гадания. Малышкин старается отогнать навязчивую думу, отвлечься, вспомнить что-нибудь веселое или хотя бы интересное, но почему-то ни о чем другом не думается, ничего не вспоминается.

Собственно, вспоминать Малышкину почти нечего. Какие могут быть воспоминания у двадцатидвухлетнего человека, нежданно-негаданно попавшего в беду и впервые в жизни оказавшегося под арестом?

Школа, финансово-экономический техникум, девять месяцев работы в финансовом отделе машиностроительного завода да полтора года действительной службы. Вот и вся биография. Не слишком густо для каких-то воспоминаний, да еще в таком аховой положении.

Потому Малышкин и мучается одной-единственной мыслью, томится неизвестностью и клянет тот день, когда его ни с того ни с сего перевели временно писарем в финчасть.

2

После призыва в армию Малышкин служил обыкновенным стрелком в обыкновенном мотострелковом соединении. Большинство его однокашников по техникуму как-то дружно угодили в писаря, делопроизводители при различных штабах, а он, Малышкин, почему-то оказался обычным стрелком. Не то в военкомате что-то недосмотрели, не то в ту пору людей его профессии было в соединении с избытком, но случилось так, что стал он рядовым стрелком. Сначала Малышкин посетовал было на свою военную судьбу (чего греха таить, бывалые служаки единогласно прочили ему штабную службу, и Малышкин как-то сроднился с такой перспективой), но потом привык, вжился в повседневную строевую жизнь и ни о каких привилегиях для себя не помышлял. Изучение уставов, маршировки, учения, походы, стрельбы — такой нормальной солдатской жизнью и прожил Малышкин полтора года. Уже начал подумывать о скорой демобилизации, и тут какому-то грамотею вздумалось вдруг заглянуть в его личное дело…