— Вы все-таки убили ее! — вдруг убежденно говорит он.

Сказанное заставляет Глинина вздрогнуть. Он опять что-то ищет в карманах, склонив на грудь забинтованную голову. Потом, очевидно, решает быть откровенным до конца.

— Нет, к сожалению. Судить меня не стали — учли ходатайство соратников по гражданской войне и внесенные ими деньги. Из партии же исключили… — Голос Глинина становится еще глуше. — Когда я возвратился из обкома без партбилета, то застал у нее гостя — прилизанного мордастого верзилу. Оба они были пьяны, вещи мои собраны в чемодан…

— Какая сволочь! — вырывается у Лепешева.

— Я плохо помню дальнейшее. Они хотели силой вытолкать меня из квартиры. И тут произошел взрыв. Он должен был когда-то произойти. Все, скопившееся во мне, искало выхода. Не знаю, откуда взялись силы, не помню, что попало под руку, но каждый из них получил все, что заслуживал…

Лепешев зябко дергает плечами.

— Это был паскудный финал падения. Я взял чемодан и пошел вон. Сел в трамвай, поехал на вокзал. В конце концов добрался до одного из моих вернейших старых товарищей по гражданской войне. Жил у него несколько дней… Я обманул его, заявил, что меня оклеветали, что мне угрожает опасность, что мне надо хоть на время исчезнуть и еще черт-те что… Не помню. Он был отличным, честным человеком. Когда-то я спас ему жизнь… Он взял грех на душу, он верил в мою честность и порядочность… — Голос Глинина снижается до шепота. — Он работал в паспортном столе и не захотел оставить меня в беде. Вот так и воскрес мирно почивший в те дни одинокий бухгалтер Глинин.

Лепешев не может этого понять. Он не выдерживает:

— Боже мой? Зачем вы это сделали? Ведь не убили же вы их!

— Да, не убил. Но об этом я узнал много позже. А в те дни… Ничего не помню. Наверно, я тогда немножко помешался от всего… Не то меня сжигал стыд при одной мысли, что, попав под суд, я опозорю не только себя, свою фамилию, свое прошлое, но и своих боевых товарищей, не то терзало что-то похожее… Я стал работать, работать честно, но чувство вины не покидало и сейчас не покидает меня ни на минуту.

Он глухо и надсадно кашляет.

— Простыли?

— Есть немного.

Поколебавшись, Лепешев все же решается спросить собеседника:

— Вы могли не быть на фронте, почему вы все-таки здесь?

— А где я должен быть?.. — хмуро удивляется Глинин — воспоминания вернули ему обычную угрюмость. — Иного места себе не знаю. Ничего не хочу в жизни, кроме победы над фашистами. Помкомвзвода — не комдив, но все же в бою и он кое-что значит. Разве не верно, Коля?

— Верно, — соглашается Лепешев и вспоминает, какое лицо бывает у Глинина, когда он ведет огонь по гитлеровцам.

Затаенное движение в развалинах усиливается. Лепешев и Глинин настораживаются, долго смотрят туда, но мутная дымка предрассветного тумана, тянущегося с реки, скрывает перемещения противника.

— Скоро начнут, — говорит Глинин.

— Пожалуй, — подтверждает Лепешев и спрашивает: — Почему вы отказались от помощи генерала Федотова?

— Еще чего! — Глинин даже содрогается. — Хватит и того, что так подвел одного из моих друзей. Повторной ошибки не допущу. Я просил Федотова молчать о моей прежней службе.

— Это почему же?

— Наивный вопрос! — Глинин явно сердится. — Закон есть закон. После того, что я рассказал здесь, любой из вас, на правах командира, обязан тотчас арестовать меня. И это будет правильно. Федотов этого не сделал, не сделаешь и ты… Я понимаю — человечность. А ну-ка, доложи кто-нибудь из вас обо мне какому-нибудь сухарю! Если у него казенная душа, если у него на первом плане буква? Почему не арестовали, порядка не знаете? Укрывательством занимаетесь, личные отношения выше закона ставите! И готово дело. И будет все рассматриваться по законам военного времени. При мысли, что из-за меня может пострадать еще кто-то из друзей — все внутри переворачивается.

— А если я все-таки буду ходатайствовать перед командованием?

— Нет, ты не сделаешь этого. — В голосе Глинина непоколебимая уверенность.

— Это почему же?

— Потому что я так хочу. Вчера Федотов сообщил, что друга моего в живых уже нет. Погиб при выполнении особого задания за линией фронта.

— И что из того?

— А то, что я пообещал Федотову тотчас, как переправлюсь, явиться куда следует.

— Вы так решили?

— Да. Это окончательное решение. Иного не может быть. Свою судьбу предпочитаю решать сам.

— В таком случае, оставить вас не могу. Переправляйтесь вместе со всеми, — решает Лепешев. — Мало ли что может случиться. Оказаться на том берегу живым и здоровым — нет для вас, Василий Степанович, теперь ничего более важного.

— Нет, ты оставишь меня! — Глинин словно клещами сжимает локоть лейтенанта. — Сам подумай — у меня нет никого, ни семьи, ни родных — одни товарищи. Оставишь! Мне это надо! Обязательно надо! Мне необходимо это последнее испытание. Ты понимаешь, Коля? Необходимо! — В голосе его мольба, решимость и что-то такое — сокровенное и долгожданное, — что Лепешев вдруг ясно сознает: да, необходимо.

— Ну, коль так.

Громкий треск пулемета разрывает тишину. Глинин пригибается к амбразуре. В мутной предрассветной дымке мелькают расплывчатые силуэты бегущих немецких солдат.

XIII

Лепешев покидает конюшню последним. Здесь остается лишь Глинин. Он устанавливает у пролома в стене ручной пулемет и прощально машет своему командиру рукой.

— Давай, Коля. Ни пуха ни пера! Поторапливайся, скоро взойдет солнышко.

— Смотрите, Василий Степанович, не задерживайтесь. Как только подойдем к берегу, так в реку — и к нам! — еще раз наказывает на прощание Лепешев, ему хочется подойти, расцеловать ставшего снова сумрачным, деловитым старого солдата, но непонятная суеверная боязнь мешает ему сделать это. Попрощаться — как бы приговорить боевого товарища к смерти. — Так смотрите! — повторяет лейтенант.

— Ну-ну…

И в этом «ну-ну» звучит такое, что у Лепешева сжимается сердце. Он делает шаг к Глинину, но тот смотрит в сторону противника, и на лице его знакомое зловеще-каменное выражение. Он уже забыл и о командире взвода, и об ушедших к реке пулеметчиках, он весь внимание и напряженность.

Лепешев машет рукой и бегом спускается по мелкому ходу сообщения вниз.

Плот движется медленно. Лепешев нервничает, нетерпеливо поглядывает на орудующих длинными шестами бойцов, прислушивается. На высокой береговой круче, где виднеется зазубренная стена, пока тихо.

— Лешачья посудина! — сердито бурчит Лепешев. — На гробу и то быстрей переплывешь…

— И так быстрее, чем обычно, идем! — откликается младший лейтенант-радиотехник. — Ребята работают на совесть.

Лепешев и сам видит, что бойцы стараются. Они вспотели, устали и тоже поглядывают на крутой правый берег, где остался Глинин. В этих поглядываниях озабоченность, хмурость. Наступающее утро тем временем быстро набирает силу. Становится совсем светло. На востоке розовеет небо, наливаются багряным румянцем мешковатые облака. Лепешев сердито глядит на разгорающееся пламя зари и беспокойно топчется на зыбком настиле плота. Чем ярче разгорается это пламя, тем меньше шансов остается у бойца Глинина, чтобы вернуться живым и невредимым в свой взвод.

Последняя немецкая атака продолжалась дольше, нежели предполагали. Вслед за первой гитлеровцы предприняли еще несколько отчаянных попыток прорваться в здание конюшни. Пока все эти попытки были отбиты массированным огнем, прошло более часа. Сейчас этот потерянный час обернулся предательским росплеском занимающейся зари.

Сырая утренняя тишина разрывается длинной пулеметной очередью. Стреляют там, на высоком правом берегу. Это Глинин. Лепешев сразу узнает суховатый голос ручного пулемета. Бойцы с удвоенной силой налегают на шесты. Но массивный плот лишь чуть ускоряет свой бег по сонной глади реки. Лепешев озирается на низкий левый берег. Он уже близок.