— Наизусть выучил?

— И тебе советую.

Комиссар что-то недопонимал Севидова. Сейчас, когда в душе комдива кровоточащая рана, когда известие о гибели жены и внука должно было вызвать в нем ярость, желание ринуться в бой, отомстить фашистам, он думает, как избежать боя, сберечь дивизию, сохранить людей.

В густой темноте, почти на ощупь, они добрались до землянки подполковника Батюнина. Тот стоял у входа, курил.

— Махришь? — тихо спросил Севидов.

— Махрю, Андрей Антонович, — так же тихо ответил Батюнин, пряча в ладони махорочную цигарку.

Илья Кузьмич Батюнин не признавал иного курева, кроме махорки. Севидов помнил, что его еще в кавалерийской школе прозвали Махрой. Это прозвище спустя много лет пришло за Ильей в Академию имени Фрунзе, где они вместе учились. Батюнин внешне был мешковатый и неповоротливый. Его выдержка, спокойствие, даже флегматичность, не раз удивляли Севидова. Но именно эти качества и ценил в своем начальнике штаба Севидов. В какие только переплеты не попадали они, отступая от границы! Иные не в силах были сдерживать себя — горячились, терялись и делали глупости. Подполковник Батюнин в любой обстановке не терял самообладания. Севидов знал: если где-то острое положение — туда надо послать начальника штаба.

— Что будем делать, Илья? Связи со штармом нет?

— Нет. Боюсь я, Андрей Антонович, за Ратникова. Стиснут его в Красном Яру.

— Опасаюсь, как бы дивизию Хофер не отрезал.

— Тут, брат, и армию, могут прихлопнуть. Чувствую, Хофер потому и не спешит, что ждет, когда Клейст сомкнет клещи.

— Да, Илья, на деле получается не так, как мы представляли войну по лекциям в академии. Вроде и учили нас неплохо, а нет пока у нас главного для войны — опыта.

— Это верно, — согласился Батюнин. — Но ничего, помаленьку учимся. Помню, отец мой говаривал: «Где ты видел, чтоб наука лезла в голову без дрюка».

— Мудро, — согласился Кореновский. — Только дрюк больно тяжелый. Башку бы не расшиб.

— И все же, что делать будем? — повторил вопрос Севидов.

— Проявлять инициативу, — ответил Батюнин. — Раз связи с вышестоящими штабами нет, будем проявлять инициативу. Как учили…

Они вошли в блиндаж и склонились над картой. Фитиль, зажатый в снарядную гильзу, тускло освещал извилистые ленты дорог и рек, жирные синие стрелы, красные зубчатые штрихи нашей обороны. Стрелы были только синие и все нацелены на юг. На карте — синие стрелы, на земле — немецкие танки; на карте — красные зубчатые штрихи, на земле — наши окопы и в них люди.

— Не удержаться на Маныче, — угрюмо проговорил Батюнин. — Посмотрите, как широко на флангах обходит Клейст.

— Ты, Илья Кузьмич, штабист, — глядя в карту, заговорил Кореновский, — и тебе, конечно, виднее большие масштабы. Возможно, у меня стратегический, да и тактический кругозор у́же. Возможно, я хуже тебя знаю, что там делается на широких флангах, но я знаю, что делается здесь, на Маныче, на рубежах, которые обороняет наша дивизия. И мы обязаны оборонять эти рубежи, как требует того приказ Родины. Пусть даже все поляжем на берегу этого канала.

Кореновский закашлялся, торопливо достал пачку папирос. Руки его дрожали, и он долго не мог зажечь спичку. В землянке воцарилась тягостная тишина.

— Мы, Евдоким Егорович, все обеспокоены тем, как лучше выполнить приказ Родины, — сухо проговорил Севидов.

— Я иначе и не думаю. Но примешь самостоятельное решение на отход — все пойдем под трибунал.

— Страшно?

— Не строй из себя бодрячка. Мне — страшно. — Кореновского опять сдавил приступ кашля. Отдышавшись, он продолжал: — Не смерти я страшусь, Андрей. Страшно умереть трусом, паникером.

— А мне страшно потерять управление войсками, страшно потерять связь с армией.

— С армией связь уже потеряна, — угрюмо вставил Батюнин.

— Да и приказа армии на отход мы можем вообще не дождаться. Но пока не потеряна связь с полками, я должен спасать дивизию и принимаю решение отходить. А трибунал? Что ж… Зачем мне жить, если я угроблю дивизию? Я готов отвечать…

— Мы вместе отвечаем за дивизию.

— Да, но я командир.

— А я комиссар.

— Ну что ж, — разводя руки в стороны, проговорил Севидов, — если мы с тобой не пришли к единому решению, может быть, соберем командиров полков, комиссаров? Как думаешь, Илья Кузьмич?

— Это что, казачья сходка на майдане? Нашел время! — сердито возразил Кореновский.

— Комиссар прав, — поддержал его Батюнин. — Негоже в такой обстановке отрывать людей на совещания.

— Что же делать? Если сейчас, ночью, дивизия не выйдет из мешка, то на рассвете…

— Посуди, сам, Евдоким Егорович, — обратился Батюнин к Кореновскому, — что мы можем сделать? Ну, дали сегодня Хоферу прикурить, а дальше? Единственно, что мы сейчас можем сделать, в конкретной обстановке, — лишь умело избежать окружения.

— Вы знаете, друзья, — заговорил Севидов, — мне еще с академической скамьи здорово запомнились слова Энгельса: «Вы можете быть вынуждены к отступлению, вы можете быть отбиты, но пока вы в состоянии влиять на действия противника, вместо того чтобы подчиняться ему, вы все еще до некоторой степени превосходите его. И — что еще важнее — ваши солдаты, каждый в отдельности и все вместе, будут чувствовать себя выше его солдат». Справедливо? Да. Почему Хофер не наступает? Почему притих? Ясно, что ждет, когда Клейст сомкнет танковые клещи южнее нас. Немцы понимают, что их сила в подвижности. А здесь, в донских и кубанских степях, танкам Клейста раздолье. Вот они и диктуют нам свою волю. Так что же, подчиняться? Можно, конечно, стоять насмерть у этого канала, и не отойти ни на шаг, и всем полечь, но Хофер все равно через наши трупы пойдет дальше на юг. А кто же будет бить фашистов потом?

— Но когда мы отступаем, противник больше влияет на наши действия. Отступающих легче бить.

— Это, Евдоким, смотря как отступать, — возразил Севидов. — Если мы не сможем оторваться от Хофера, то он, конечно, будет нас бить и в хвост и в гриву.

— Вообще отход — самый трудный вид боя, — вставил начальник штаба. — Кроме всего прочего, отход опасен тем, что на своих плечах можно нести противника за собой.

— Вот, вот, — подхватил Кореновский, — именно нести, как лошадь волка, пока тот ее не загрызет.

— Это в том случае, если мы не сможем оторваться. — Севидов подошел к столу, склонился над картой. — А мы оторвемся.

Они снова долго молчали. Кореновский пыхтел папиросой, очевидно борясь с собой. Потом махнул рукой и, глядя в пол, проговорил:

— Э-э, семь бед — один ответ.

— А командиров полков, Илья Кузьмич, все же надо вызвать. Не на казачью сходку, — покосился Севидов в сторону комиссара, — а для постановки задачи. Во всяком случае Ратникова надо вызвать обязательно.

Майор Ратников прибыл быстро. Он был без фуражки, голова перевязана свежим бинтом, сквозь бинт у правого уха алело кровавое пятно. Майор по привычке приложил руку к виску. Генерал остановил его жестом.

— Оставь, Семен Карпович, подойди ближе к карте. Полк надежно укрепился?

— Плохо слышу, товарищ генерал.

— Вот сволочи, — проговорил генерал. — Такого красавца изуродовали. Ухо-то не оторвало? — громко спросил он.

— Зашили ухо.

— И что это немец вас все по уху норовит? Ну ладно. Полк, спрашиваю, надежно укрепился?

— Надежно.

— Полк, — покачал головой подполковник Батюнин. — На батальон-то людей наберется?

— Чуть больше, — ответил Ратников.

— Сегодня ночью дивизия отходит, — хмуро заговорил Севидов. — Смотри сюда. Южнее Раздольной попробуем укрепиться на Волчьих холмах. Там надеемся установить связь с соседями и штабом армии. Ты прикроешь отход основных сил дивизии. Держись, сколько сможешь. Если к завтрашнему вечеру не получишь от меня команды, отходи самостоятельно. Значит, мы не сумели укрепиться на Волчьих холмах. Отходи в общем направлении на Майкоп. Ясно?

— Буду держаться, товарищ генерал. Все ясно. Только подбросьте артиллерии.