Такой бури чувств Андрей не мог предположить в этой девушке, на вид сдержанной, волевой, хоть и язвительной. Он даже растерялся и не сразу нашел, что сказать и чем утешить ее. Тяжело поднялся со стула, оперся на костыли и прошелся по дорожке, протянувшейся от порога дома до калитки, затем посмотрел на темное от свинцовых туч небо: вот-вот хлынет дождь.

И он, взволнованный и смущенный этой исповедью, понял, что должен, обязан защитить это юное существо. Он подошел к девочке и взял ее за руку:

- Встань, Тоня. Ты впервые соприкоснулась с суровостью жизни, с беспощадной действительностью. Видишь, как душно сейчас. Кажется, не продохнуть. Но вот загремит гром, пройдет гроза - и сколько будет здесь света и простора, и каким чистым будет воздух. И мы обретем новые силы, и вера поведет нас дальше, вперед, по уготованной нам судьбою дороге. Давай вот так постоим и прислушаемся к тишине в природе: она дает нам великий пример. Сейчас хлынет ливень. Но странно, нет молнии, нет грома… Вот подул ветер с моря. Чувствуешь соленую влагу?

- Наверное, там поднимаются волны… И лодки качаются и рвутся с цепей. Наверное, штормом посрывает чьи-то лодки… Которые не на берегу… Надо, чтобы лодка была на берегу во время шторма, тогда ее не унесет…

- Но лодка для того и существует, чтобы быть в море!

- Папину лодку может сорвать и унести…

- За папину не бойся - он такую власть завтра получит, что никакие штормы не сорвут его лодку: она всегда будет в укрытии.

- Андрей Петрович, - повернулась к нему девочка, и в это время во все небо полыхнула молния, и он увидел ее взрослое, сосредоточенное лицо и требовательный взгляд серых глаз с расширенными темными зрачками, как у ее отца, - вы не ответили на мой вопрос.

Они стояли посреди двора, в предгрозовых сумерках, и для каждого из них этот разговор был очень важным, а потому они не замечали, что усиливается ветер, что начали вспыхивать молнии и в землю вокруг них врезаются крупные капли дождя, как пули, вздымая султанчики пыли.

- Вот ты забеспокоилась о папиной лодке… А твоя лодка… Есть у тебя своя лодка?

Хлынул ливень. Он словно упал с неба сплошной лавиной. Раз за разом с оглушающим треском взрывались молнии, и когда они освещали землю, казалось, что дым сплошной пеленой плывет по ней. Тоня что-то крикнула, но Оленич не расслышал и спрашивал:

- Что? Что ты говоришь? Повтори!

Но она его тоже почти не слышала, но потом наклонилась и крикнула:

- Вы говорите о лодке-судьбе? Где ее взять?

Оленич крикнул:

- Никто этого не знает!

- Капитан, кто-то стоит у ворот…

Оленич увидел крупную мужскую фигуру в темном плаще с капюшоном на голове. Кто это?

- Входи! - крикнул он.

Дождь как град грохотал по плащу и капюшону. Человек подошел вплотную и приоткрыл лицо: это был Эдик.

- Я пришел, капитан.

- Вижу. Пойдемте в дом.

Все вокруг громыхало и вспыхивало, и ливень заливал теплую землю. Сад шумел еще необлетевшей листвой. Стало совсем сумеречно, и лишь на столике мерцали белесые яблоки. Из дома пахнуло теплом. Андрей зажег свет и впустил гостей. На плитку поставил чайник. Войдя вновь в комнату, заметил, как радостно и стеснительно посматривала на парня Тоня и как Эдик старался не подать виду, что девочка ему нравится. Но он и вправду был сейчас серьезнее, чем когда бы то ни было:

- Пришел я, капитан, чтобы окончательно все выяснить и на всем поставить точку. Или, как говорит мой шеф Кубанов, четко расставить все акценты.

Эдуард положил на стол черный конверт с фотографиями.

- Здесь снимки. Если нужны будут негативы - я их спрятал, - объяснил он. - Посмотрите. Но, если можно, уединясь. Не надо, чтобы это видела Тоня. Ты извини, Тоня, - обернулся Эдик к девушке.

- Хорошо. Я пойду в дом. Там ярче свет. - Оленич выглянул в окно. - Хотя гроза, кажется, уже проходит. - Накинув китель, спрятав в карман брюк пакет, пошел, но возле двери остановился и строго посмотрел на Эдика: - Смотри не балуй!

Эдуард с готовностью поднял обе руки, а Тоня, вспыхнув, опустила голову, и густые волосы закрыли ее лицо.

- Извини, дочка, я ведь и за тебя отвечаю.

Там, в доме, включив свет, Андрей разложил снимки на столе и стал рассматривать. Мурашки поползли по спине от кошмарных картин пыток, казней, от застывшего навечно человеческого крика, от унижающего чувства обреченности. Голова закружилась, когда он увидел карточки расстрела Марии Никитичны и Оксаны. Сердце заходилось, и Андрей то и дело отдалялся от стола, делал несколько кругов по комнате, но человеческая трагедия, запечатленная на бумаге, притягивала к себе.

Оглянулся в пустой комнате, словно хотел найти свидетелей всего, что увидел сам, и вдруг на него глянули со стены, с увеличенного портрета, мать и дочь… Свидетели! Здесь они сфотографированы живые и счастливые, не подозревающие о своем будущем. И вот они со стены теперь глядят на свою мученическую смерть!…

Многие годы, находясь на излечении, Андрей боялся больше всего приступа холода и потери сознания, но на этот раз он забыл даже об этом. Если есть на этом свете хоть какая-то, хоть элементарная справедливость, то с ним ничего не должно произойти, потому что ему предстояло самое главное - стать свидетелем возмездия за смерть капитана Истомина, за смерть этих женщин и многих других людей… И начавшийся было озноб незаметно растаял, и когда Андрей вошел в свою квартиру, то уже владел собою, хотя на лице еще были следы от только что пережитого. Ни Тони, ни Эдика не оказалось в комнате. Куда они могли деваться? Неужели убежали в такую грозу?

Озадаченный и все еще с больно стучащим сердцем, сидел Андрей и вновь и вновь перебирал в памяти только что виденные фотографии… Но вот молодые люди вбежали в комнату - мокрые и возбужденные. Тоня, разгоряченная, блуждающим восторженным взором поглядывала на Эдика, а тот пытался отвести глаза от Оленича. Заминка не прошла мимо наблюдательного капитана, и он спросил:

- Что с вами, ребята?

- Порядок, товарищ капитан! - отрапортовала Тоня.

Эдик, зная, что от Оленича такими возгласами не отделаешься, попытался объяснить:

- Мы немножко побегали под грозой. Это же здорово! Я сделал несколько кадров грозы: а вдруг получится хороший видовой снимок?

В окна ударил солнечный свет: гроза прошла, ливень кончился, и тучи уплыли в иные места.

- Что бы ни случилось, помните, ребята: жизнь прекрасна! И стоит бороться, а может быть, и смертельные бреши собой затыкать, лишь бы людям светило солнце и было бы вот так тепло и уютно.

У двери тихонько заскулил Рекс. Его повизгиванье привлекло внимание Оленича:

- Что с тобой, серый?

Но пес вдруг встал на задние лапы, а передние поднял вверх и прислонил их к двери. Он доставал почти до притолоки и казался таким огромным, как уссурийский тигр. И тут Андрей крикнул:

- Это Люда! Люда приехала! Люда, ребята!

Он шагнул к двери и открыл ее. Пес кинулся вперед, за ним Оленич, следом вышли Эдуард и Тоня. Они остановились возле порога хаты, их ослепило яркое, жаркое солнце. Кажется, что светом залито все вокруг - нигде не было видно тени. А во дворе, на чисто вымытой каменной дорожке, стояла Людмила Михайловна, возле ее ног - чемодан и сумка. Она улыбалась, и слезы сверкали от солнечного света. Андрей, отбросив костыли, кинулся к ней:

- Тебя сотворила гроза из тучи, света и дождя!

- Ты такой, каким я хотела видеть тебя.

24

После грозы ночь была прохладной и кроткой, воскресный день вставал по-летнему полыхающий, душный, но запомнился он не поэтому. Первым пришел к Оленичу Эдик. Он сел во дворе в тени деревьев и почти все время молчал. Оно и понятно: решалась его собственная судьба. Оленич понимал Эдика и не трогал его: пусть думает, пусть осмысливает свою жизнь и то, что случилось с ним.

Появилась Тоня Магарова, поздоровалась, сказала Оленичу, что ребята уже собираются возле сельсовета. Но Андрей видел на ее лице тень глубокой задумчивости, непонятное страдание. Шепнул Люде: