- Слышите, капитан?

Оленич обернулся:

- Что?

- Прислушайтесь!

И Оленич услышал какой-то необычный голос, да сразу и не понять - человеческий или звериный? Вот снова всплеск голоса, как стон - протяжный, безутешный.

- Может, человек тонет? - спросил Роман.

Оленич поднялся. Надо было идти в сторону зыбкой земли, и он сделал лишь два-три шага: костыли глубоко утопали.

- Жаль, что протез не надел, - промолвил он, останавливаясь и вытирая лицо.

Стон, похожий на человеческий, повторился еще несколько раз и начал стихать. Но Андрей и Роман продолжали приближаться к Лихим островам: парень выбирал более твердую почву, Оленич шел, напряженно соображая: ясно одно, что стон был человеческий, возможно, с кем-то произошла беда, но могло быть и что-либо иное…

- Прониха! Она идет сюда. Другой дороги нет. Такая страшная! - прошептал Роман, выглянув из-за кустов.

И невольно они притихли в ожидании Евдокии Сергеевны. Она появилась из-за куста тамариска - в помятой и испачканной одежде, с седыми растрепанными волосами и заплаканными, ничего не видящими глазами. Узловатые пальцы больших рук все время хватали блузу, словно добирались до сердца.

Оленич шагнул ей навстречу, старуха отшатнулась от неожиданности.

- Здравствуйте, Евдокия Сергеевна.

Опустила руки, глаза прояснились, ожили:

- А, это ты, солдат.

- Да вот забрели случайно сюда с Романом. Присели отдохнуть…

- Нашли место, - пробормотала она, опускаясь на траву возле ствола вербы. - Видишь, как получается: тебя не пустила на квартиру, а теперь вот самой бы найти местечко в твоей душе.

- И я собирался к вам зайти. Хотел после выходного, да вот случай: встретились здесь.

- Думала, что гневаешься на меня.

- За что?

- А тогда, когда вы от конторы все пошли к памятнику, а я прошла мимо и не поклонилась святому месту.

- Так оно и должно быть. Вы единственная знаете, что среди имен героев есть имя предателя.

- Ишь ты какой! А откуда тебе знать, кто там святой, кто грешный? Не всевышний, не провидец, - насупилась было старая женщина, но все же успокоилась, и уже ее лицо посветлело и ожило. - Что ты можешь знать обо мне?

- Признаться, очень мало. И вы извините меня, что до сих пор не побывал у вас, не поинтересовался, как живете, какие обиды носите в душе? Да и выяснить кое-что нужно… И рассказать кое о чем.

Пронова уже доверчиво смотрела на Оленича:

- Откуда ты взялся? Что ищешь? У меня такое чувство, вроде ты и меня хочешь обыскать и ощупать всю: чего я затаила в себе?

Андрей мягко улыбнулся, как может взрослый сын улыбнуться матери, когда она его хвалит, объяснил:

- Вы правильно сказали, Евдокия Сергеевна, - я солдат. И это самое главное. Тут и ответ на ваш вопрос. Я солдат и не могу мириться с несправедливостью. И еще знаю, что я нужен таким, как вы, - обиженным, неутешным, забытым.

- Разбередил ты мою душу… Пришла я сюда оплакать свою долю, оплакать мужа своего - Ивана Пронова, погибшего на этом месте… Люди идут на площади, а мне выпало плакать, как сове, на болотах. Вот она, правда, солдат.

- Это не вся правда, Евдокия Сергеевна. Правда будет тогда, когда имя Пронова появится на обелиске, а имя Крыжа исчезнет. Исчезнет навсегда, на веки вечные!

Пронова удивленно смотрела на Оленича, даже побледнела от неожиданности: она не предполагала, что он что-нибудь знает о ее брате.

- Ты намекаешь, чтобы я о нем рассказала? - покосилась она на Романа.

- О Феногене? - переспросил Андрей. - Нет, о Крыже я все знаю. В тысячу раз больше, чем вы знаете о нем. А вот мало мне известно про Ивана Пронова.

Некоторое время она молчала, часто вытирая платком лицо и особенно тщательно глаза, наконец ей удалось справиться со своими горькими воспоминаниями и со своими печальными переживаниями:

- Чувствую, что станет мне, наконец, легче на душе, если хоть раз за много лет скажу все до конца, ничего не утаивая и ничего не боясь… Ты не станешь меня подозревать в измене и предательстве. Так ведь? Признаюсь тебе, думала, что моя тайна и моя правда уйдут вместе со мной в могилу. Но если бы правда касалась только меня, если бы бесчестье упало лишь на меня, я не стала бы ненавидеть весь мир, но позор мог очернить моего мужа - красного командира, большевика! Я жизнь не задумываясь отдала бы, лишь бы память о нем была чистой и справедливой…

- Расскажите о нем.

И Оленич, наконец, услышал горький рассказ о трагической гибели офицера-разведчика, посланного на связь с партизанским отрядом и для проведения подрывной работы в тылу врага. Представлялся тот роковой для Проновых рассвет. Ночь была черная и холодная, как все ночи Евдокии с начала войны.

Она лежала в постели одетая, затаив дыхание, прислушивалась к непрестанно гудящей ночи и чувствовала себя так, точно лежала в гробу, заживо погребенная. Вдруг послышался осторожный стук в окно. Она сжалась вся в комок. Стук повторился. Схватилась: враг не будет стучать вкрадчиво, это друг стучится осторожно и просит помощи. Кинулась к окну, припала лицом к стеклу, но ничего не видели ее глаза. И тут она услышала его голос: «Докия! Докия!» Это Иван! Он, он просится в дом! Сердце прыгало в груди, словно камень, покатившийся с крутой горы. Испугалась его немощного голоса… Что с ним? Как он мог попасть сюда, так далеко от фронта? Но бросилась к двери, выскочила в чем была. Обрадовалась: Иван, живой! Подхватила его, вялого, тяжелого, с трудом втащила в комнату, занавесила окна и зажгла огонь. Ее поразило его измученное, изнуренное лицо. Увидела кровь на одежде. Бессильно висела рука, штанина на правой ноге - в крови.

- Ты ранен?

- Да. Быстрей перевяжи, Докия. Надо уходить…

И она вытащила из печи чугун с горячей водой, промыла раны, нашла чудом уцелевший йод, обработала рану. Хотела позвать Софью, но Иван запретил. Сама перевязала. Потом накормила, напоила чаем.

- Мне нужен конь.

- Но скоро день! Ты не проедешь и пяти верст. Поспи, наберись хоть немного сил, а я что-нибудь придумаю.

Иван настолько был бессилен, что уже не мог даже отвечать. Она его поместила в чулане за большим кованым сундуком - приданым Евдокии. А сама, соблюдая осторожность, побывала у Софьи, выпросила немного бинтов и флакончик йода. Вечером перегнала свою лодку к Лихим островам, рассчитывая дотащить туда Ивана, а оттуда на лодке вместе с ним выйти в море и уйти куда-нибудь в более глухое место.

Но к ночи ему стало еще хуже. Он был в полубреду и все повторял, что ему нужно доложить о гибели отряда.

- Все-таки я его дотащила до того места, где спрятала лодку. В последнюю минуту, когда уже надо было погружаться, он вдруг пришел в сознание и сказал, что лодка не нужна, ему необходимо немного полежать, чтобы окрепнуть и чтобы утихла боль. Полежав немного, начал рассказывать, что с ним произошло. Его с двумя бойцами - радистом и минером - с самолета сбросили в песчаных пустырях. Но в тумане летчик плохо рассчитал, и группа оказалась ближе к немцам, чем к партизанам.

Когда он все рассказал, то спокойно проговорил: «А теперь, милая Докия, пора прощаться. Спасибо за помощь. Я всегда любил тебя. И спасибо тебе за твою ласку и любовь. Прощай». Я в крик, я - просить, умолять, но он умер… И там же я его и похоронила. Выкопала яму, положила и засыпала землей. Потом множество раз я приходила к нему и все строила ему памятник - от себя. Таскала камни и обкладывала могилу. И вот каждый раз, когда праздник или когда свободная минута, иду сюда. Единственное место для утешения… Изолью все свои горести ему, выплачусь - и иду домой. Вот какая история с моим Иваном…

- Почему же вы никому об этом не рассказали, Евдокия Сергеевна?

Она вздохнула, покачала седой головой:

- Кто бы поверил мне? Сказали бы - дезертир твой Иван. Поди докажи!

- Все равно людям надо было рассказать: одни поверили бы, а другие, может, и сомневались бы… Но правду знали бы!

- Похоронки не было… А вот на Феногена была похоронка. Неужели без похоронки Иван не имеет права на память?