- Он остался жив?

- Да. Он сдался гитлеровцам. Он стал у них в одном из карательных отрядов главным палачом. Он убивал людей жестоко, изощренно, наслаждаясь муками и страданиями коммунистов и комсомольцев, женщин, детей… Известно, что трусливые люди самые жестокие и беспощадные. Они словно мстят мужественным людям за свою шакалью трусость.

- Разве его после войны не поймали?

- Нет, он скрывается… Он заимел документ, что был партизаном. Живет тихонько, вроде скромно - получает маленькую зарплату, но на самом деле живет, тратя награбленные ценности.

И тут Леонид подбросил вопрос:

- А откуда вы это знаете?

- Я его ищу, - сказал Оленич, но понял, что не ответил на вопрос, добавил: - Возможно, скоро мы с вами увидим его… А теперь всем слушать внимательно: то, что я сказал о предателе и о возможности увидеть его - военная тайна. Больше чем военная. Это вопрос справедливости! Вы ни при каких обстоятельствах, никому, даже самым близким, не скажете об этом, пока не поставим точку в этой истории о предателе. Потом я вам расскажу гораздо больше… Даете мне такое слово?

Андрей внимательно посмотрел на каждого: как вытянулись их лица и посуровели, какие серьезные глаза и какая глубокая задумчивость наполнила их! Они, эти подростки, еще никогда не были такими ошеломленными и даже немного растерянными. Сидели, облизывали пересохшие губы, вытирали ладони о брюки. Это уже была не игра, а что-то настоящее, и оно поглотило их целиком. Они даже перестали перешептываться между собой, словно боялись проговориться о тайне. Лучше всех владел собою Леонид. Он потер ладонью рыжие вихры и спросил:

- А между собой можно нам говорить об этом?

- Конечно, можете обсуждать, постарайтесь все правильно понять и сделать выводы, потому что быть командиром в нашей армии не так просто и не так легко, особенно во время боевых действий. Люди с разными характерами, неодинаковым воспитанием в сложной обстановке ведут себя по-разному, и командир должен, обязан предвидеть, как поступит тот или иной его боец. Главное - учиться понимать людей. Командиру очень важно, чтобы в него верили подчиненные, верили без всяких сомнений и колебаний. Тогда люди поднимутся за жим и пойдут в атаку.

- Но как достичь, чтобы тебе верили?

- Задача не простая. Нужно начинать с себя. Готовишься стать офицером, проверь всего себя, как боевое оружие, чтобы нигде ни соринки, ни пятнышка и тем более чтобы ни точки ржавчины. И чтобы ты мог открыто и смело глядеть в глаза и подчиненному, и старшему начальнику. Если все у тебя в порядке, начинай думать о людях. Исходи из того, что ты всех в своем подразделении любишь, что твои солдаты - самые лучшие в части, что ты можешь ими гордиться. Никакой предвзятости, никаких поблажек одному и неприязни к другому. Помни всегда, что в твоем лице солдат видит командира, друга и судью - высшую справедливость. Ты можешь хорошо разработать план сражения и сумеешь поднять в бой взвод, роту, батальон и выиграть этот бой, не потеряв своих людей, а можешь необдуманно, лишь огласив приказ, кинуть солдат в сражение и погубить их. А чтобы правильно решить, как вести бой, умно разработать тактику ведения боя, нужно быть хорошо подготовленным, грамотным, знающим и уверенным командиром.

Вошла Тоня. Она была чем-то очень взволнована, возбуждена и даже не поздоровалась, а просто прошла на свое место возле стола.

- Извините, Андрей Петрович, за опоздание. Рассчитывала, что успею.

- Но ты же сказала, что едешь в область! - воскликнул озадаченный Роман. - Я так и Андрею Петровичу сказал.

Тоня с усмешкой посмотрела на него:

- Плохой из тебя будет разведчик! Я тебе сказала, что еду в областной центр, а села в автобус, идущий в противоположном направлении, в Тепломорск.

Оленич засмеялся:

- Это вам урок бдительности и наблюдательности! Ну что, на сегодня, думаю, хватит. Следующая наша встреча состоится в воскресенье, в десять утра.

Ребята разошлись, но Тоня сидела на стуле, и лишь взглядом провожала уходящих.

- Ты не идешь купаться? - спросил Роман, задерживаясь в дверях.

- Идите, я вас догоню. У меня есть дело.

Оленич ждал. Он понимал, что Тоня что-то хочет сказать ему наедине, потому что он угадывал ее нетерпение по горящим глазам и по алым пятнам на щеках.

В кабинете стало сумрачно, а через несколько мгновений где-то далеко в степи громыхнуло. Андрей выглянул в окно:

- Только что была ясная погода, и вдруг сумерки… Какая черная туча над селом! Ну, рассказывай, а то начнется гроза и я не успею домой: мне бы не хотелось промокнуть.

- Тогда быстрее пойдемте. Я вам дома расскажу…

23

Оленич и Тоня, сидя во дворе на скамье, тихо переговаривались. Кажется, они напрасно опасались грозы: тяжелые черные тучи, угрожающе прогремев, быстро уходили от моря в сторону степи. Девушка все не начинала свой важный, как она говорила, разговор, и Андрей Петрович не торопил ее. Еще полудетское чистое лицо сейчас казалось озабоченным и чрезмерно серьезным. Что-то коснулось ее сознания и сердца совсем не детское - непривычное и неприемлемое.

Оленич поднялся и, извинившись, прошел в сад. Через минуту принес несколько крупных яблок и, положив их на столик, сказал:

- Ополосни под колонкой.

Она словно ожидала этой просьбы, легко поднялась, взяла со стола яблоки и, склонившись над краном, стала мыть их долго и тщательно под тугой струей воды, все время откидывая с лица падающую прядь волос. Лицо было у нее юное и ясное - напряженность, видно, улеглась, и она почувствовала себя свободнее. Потом сидела рядом и ела сочное яблоко, а Оленич с восхищением смотрел на нее.

- Теперь рассказывай, с чем пришла, - негромко промолвил он.

Тоня отложила яблоко.

- С детства я люблю папу. Это естественно, правда? Я всегда смотрела на него с ожиданием: вот он подойдет и скажет ласковое слово. Когда конфетку даст, когда вытащит из кармана игрушку… Но меня привлекали не конфеты и не игрушки: мне приятно было его внимание. Отец часто приходил хмурый и сердитый, я же хотела, чтобы он мне улыбнулся, приласкал меня. Он ведь тоже искал общения со мной, чтобы рассеять свои заботы. Всегда, сколько себя помню, считала его добрым, и удивлялась, когда люди говорили о нем плохо.

Тоня умолкла и взглянула на Оленича вопросительно и выжидающе, словно хотела узнать, как он ко всему этому относится. Но он слушал ее спокойно и понимающе. Ободренная, она продолжала:

- Вчера он сказал нам с мамой, что обком партии рекомендует его на должность первого секретаря райкома. Честно говоря, мне не хочется, чтобы он был большим начальником.

- Ты боишься?

Смущенная его вопросом, Тоня тихо промолвила:

- Наверное. Ему не нужна будет моя улыбка и мамины заботы. Вокруг него станут толпиться лебезящие люди - совсем ему чужие. Вроде он меня и маму меняет на власть. Извините, Андрей Петрович, что я так говорю… Он сказал как-то: «Если и есть что стоящее в этой жизни, так это власть». Он очень стал самолюбивым.

- Не буду говорить плохо о твоем отце. У него много дельных качеств - он волевой, умелый организатор. Но обретая силу дельца, он теряет в себе хорошего, доброго человека. Для эгоистов же власть - губительна.

- Наверное, и я об этом думала. Как же быть? Нет, нет, я не жалуюсь! Я советуюсь с вами. Вот вы о нем сказали хорошее слово, а он о вас только недоброе говорит.

- Но я, кажется, еще ничего такого не сделал, чтобы вызвать его немилость!

- Ему все, что вы делаете, не нравится. Ему кажется, что вы подрываете его авторитет. То вмешались в ход учебной тревоги по линии военкомата, то решили обелиск погибшим воинам переделать, то взбудоражили инвалидов войны и настроили их против колхоза, то старую Прониху возвели в святую страдалицу…

- Это же во имя справедливости!

- Я понимаю. Люди в селе понимают. А отец - нет. Как же мне, будущей журналистке, сознавать, что мой отец несправедлив? Как быть? Хочу бороться за правду, за справедливость, а отца люблю, зная, что он несправедлив! Помогите мне, Андрей Петрович! Вы - сильный, вы все можете! Иначе я не знаю, что будет со мной! Не знаю, как буду жить!