— А как же, помню, помню… — поспешно заверил ее я.

Мне стало жаль тетю. Она стояла посреди комнаты в полосе солнечного света, охватывавшего ее узенькую талию, отчего она казалась еще более тщедушной, почти прозрачной. Я взял у нее кружку и подумал, что эта война все в ней перевернула до основания. Пятьдесят лет она прожила своей «мирной, благочестивой» жизнью. Перебирала четки, чуралась смеха — преддверия греха — и смиренно «ходила за Христом». Над нею бдело божественное око, строгое и холодное, потому и сама она была строгой и холодной, ледяной. Война ее пробудила. И теперь она, изумленно и растерянно моргая, смотрит на мир. Позади у нее длинная, пустая дорога — почти весь путь ее жизни. Она прошла по ней с завязанными глазами. Ничего не видела, ничего не переживала, только прошла по ней.

Я отхлебнул глоток кофе и стал оглядывать чулан.

Тетя тотчас заметила это и оживилась.

— Видишь, тут все, как было, — сказала она почти весело, разведя в стороны свои худые руки. — Мы ничего не переставляли. Даже твоя латынь висит над тобой.

Я поднял глаза и увидел, что потолок по-прежнему оклеен толстой белой бумагой, на которой я двадцать лет назад написал все формы латинских глаголов, чтобы они всегда были перед глазами.

— И правда, — усмехнулся я. — Amo, amas, amat…[35] Удивительно, — покачал я головой. — Удивительно…

— Что же тут удивительного? — сказала тетя. — Кто мог подумать, что ты так долго не вернешься домой!..

— Я не об этом. — дружелюбно пояснил я. — Просто мне пришло в голову, что в латинском языке глагол «любить» считается примером самого легкого и самого правильного глагола. А в жизни у этого глагола больше всего неправильных, трудных форм. Как мало на свете людей, которые умеют его правильно спрягать!..

— В этом я ничего не понимаю, — сухо заметила тетя. Потом подсунула жиденькие седые прядки под платок и сказала: — Я хотела тебя спросить, ты правда собираешься на Вранек?

— Правда… А почему это тебя интересует?

— И в Обрекарову дубраву пойдешь? На кадетову могилу?

— Разумеется.

— За ландышами?

— Если они будут…

— Не будет их!..

— Что?! — изумился я. — А почему?

— Я тебе все расскажу. Все с самого начала. Ты ведь скоро встанешь?

— Конечно.

Тетя ушла, а я все не вставал. И странно, я совсем не думал о том, почему не будет ландышей на могиле кадета. Вместо этого я стал вспоминать, как его увезли в бронзовом гробу.

Это было ранней весной, погожим утром. Мы с отцом чинили крышу. Я притащил вязанку соломы, расстелил ее по подстрехе, уселся верхом на коньке крыши и поглядел вокруг. На Просеке я увидел горячих Модрияновых вороных, запряженных в коляску.

— Кто-то к нам едет! — воскликнул я и скатился с лестницы.

Тем временем коляска проехала по саду и остановилась под грушей, заняв все пространство между домом и хлевом. Все произошло так быстро, будто экипаж и лошади с неба свалились. Батрак Цене, бранясь и покрикивая, уже выпрягал лошадей, а из коляски вылезали гигант Подземлич и грубиян Мартин-могильщик.

Мама выбежала на порог, бог знает почему держа перед собой фартук обеими руками, будто ждала, что в него что-то упадет.

— Эй, Нанца, не бойся! — крикнул Подземлич. — Мы за кадетом приехали.

— За ка-де-том?.. — ничего не понимая, протянула мама, опустила фартук и поглядела в сторону Обрекаровой дубравы.

— За его косточками… Если от них еще что осталось, — сурово прохрипел Мартин и потянул из коляски попону, под которой оказался большой бронзовый гроб с позолоченными украшениями.

Мы подошли ближе и молча уставились на него.

— М-да… — первым подал голос Мартин. — Баба думала, что чешские господа не гниют — с этаким гробом явилась.

— Какая баба? — со страхом и удивлением спросила мама.

— Мать его. За нами идет, — пояснил Подземлич.

— Пешком. Слишком важная, чтобы на лошадях по проселку ездить, — буркнул могильщик и презрительно сплюнул.

— Иисусе, к нам идет! — воскликнула мама и побежала в дом.

Отец пустился в разговор с Подземличем. Мы, дети, ждали, когда из сада покажется мать кадета, которую мы знали по портрету в медальоне. Вскоре она появилась, и не одна — в сопровождении лавочника Модрияна, бригадира и стройной светловолосой девушки.

— И невеста тоже идет, и невеста! — бросились мы с сестрой к маме, которая в свежем платье и чистом фартуке стояла на пороге.

— И невеста? — всплеснула она руками. — Ой, где у нас медальон?

— В ящике швейной машины, — сказала сестра.

— Сбегайте за ним!

Но никто не тронулся с места. Мы во все глаза смотрели на даму в черном, приближавшуюся тяжелой, усталой походкой. Мама поспешила вытереть руки о фартук, чтобы поздороваться с ней, хотя это было совершенно излишне, так как мать кадета и перчаток не сняла. Она указала на скамью перед домом. Мама быстро вытерла скамью, и мать кадета села, тяжело дыша.

Я собрался было сбегать за медальоном, отец же кликнул меня и послал за молодым Войнацем, чтобы тот пришел помочь раскапывать могилу. Я полетел во все лопатки. Когда я объяснил Жефу Войнацу суть дела, разом поднялись все Войнаиевы бабы. Жеф страшно разозлился.

— Никуда вы не пойдете! — заорал он. — Не бабское это дело!

Я был польщен тем, что причислен к мужчинам, и горделиво зашагал следом за Войнацем.

На нашем дворе мужчины подошли к гробу и общими усилиями сняли крышку. Показался еще один гроб, меньше и светлее первого.

— Он серебряный? — поразился я.

— Нет, парень. Из цинка он, — сказал Подземлич и словно в доказательство побарабанил по нему твердым, как камень, согнутым пальцем.

— Хоть и из цинка, а тяжелый, черт!.. — раздраженно выругался могильщик Мартин. — Кто его потащит-то?

— Да уж не ты! — отрубил Подземлич. — Ты мой инструмент понесешь.

Мартин поднял с земли жестяной короб, в котором у плотника были припасены угли, бутылочка с соляной кислотой, которую у нас называют чертовым маслом, молоток, клещи и палочка цинка для запаивания гроба. Подземлич же отыскал веревку, обвязал ею гроб и взвалил его на спину на манер заплечника.

— Время идет!.. — крикнул он Модрияну и показал длинной рукой на склон холма.

Все встали и выстроились за блестящим гробом. Встали также кадетова мать и невеста. Модриян с неимоверным усердием втолковывал им что-то по-немецки, а они только вздыхали, упрямо качали головами и, по всей видимости, не соглашались с доводами лавочника.

— В чем дело-то? — спросила мама.

— Да вот в дубраву собрались! — простонал Модриян, разведя руками.

— В дубраву?.. В этаких-то туфельках?.. Им и до Поляны-то не дойти… Спроси их, может, обуют мои башмаки?

Модриян снова затарахтел на своем непонятном немецком диалекте.

— Nein! Nein! Nein! — устало, но решительно отказалась кадетова мать и пошла по тропинке вверх по склону. Далеко она не ушла. Уже на склоне над домом силы покинули ее. Вместе с Модрияном она вернулась к дому, остановилась возле груши и стала смотреть вслед поблескивающему гробу на спине Подземлича, медленно отдалявшемуся по зеленому крутому склону.

Когда гроб исчез на Поляне, мать кадета вытерла глаза и направилась было к дому; внезапно она остановилась и судорожно глотнула воздух. Потом взмахнула руками, вскрикнула и упала в объятия Модрияна.

— Нанца! На помощь! — закричал перепуганный торговец. — На помощь! Удар!..

Мама подбежала со стаканом воды.

Придя в себя, кадетова мать посмотрела на наш дом, снова вскрикнула и снова у пала.

Теперь и мама оглянулась в недоумении.

В черном проеме двери стояла четырехлетняя Кадетка, которая только что проснулась. Она была в одной рубашонке. Склонив кудрявую головку к левому плечу, она с удивлением и любопытством разглядывала подбористых вороных и даму в трауре.

— Иисусе! — схватилась за голову мама. — Ведь это она ребенка увидела! Видать, она не знает, что от ее сына ребенок остался…