— Греете улицу? — крикнул Юра на ухо Путилину.

— А?!

— Греете, говорю, улицу?

— Да! — серьезно ответил Путилин. — Это спрашивают буквально все, кто попадает в машзал.

Юра огорчился: маленький прокол.

— Практику студенческую где проходили?

— На Братской ГЭС.

А…

Слух немного отдыхал, когда сворачивали в пультовые котельного и турбинного цехов. Из-за пульта котельной поднялся им навстречу Андрей Лукич — куртка-спецовка расстегнута до пупа, обнажая поношенное голое тело. Поздоровались все за руку.

— Вот наш старейший мастер котельного цеха, — несоразмерно громко после шумного машзала сказал Путилин. — А это наш новый инженер, будем готовить его в оперативную службу. Скажите-ка ему, Андрей Лукич, сколько времени нужно для того, чтобы освоить оборудование вашего котельного цеха?

— Нужно не меньше, чем месяцев семь-восемь, — с достоинством ответил мастер. И добавил — как бы не от себя, а подневольно: — А чтобы вот так, без приборов, чувствовать состояние машины — это надо лет шесть.

Путилин довольно крякнул, выжав из Андрея Лукича полный парадный текст. Отличный мужик Андрей Лукич, но без юмора. Удручающе серьезен.

— Спасибо, Андрей Лукич!

Тот кивнул и исполнительно сел на свое место.

Ритуал представления повторился в пультовой турбинного цеха. Хижняк узнал, что ему придется работать начальником смены всех цехов по очереди — по месяцу-полтора.

Тогда еще нельзя было предвидеть, что этот Хижняк вцепится в работу с таким остервенением. Он все осваивал потом за полмесяца.

— Бывает, — предупредил Путилин, — устроится человек на работу, а потом раз — авария, и он подает заявление: не выдерживает. Представляете, что здесь творится, когда авария? — печально сказал он. — Собранность требуется, выдержка — как на войне.

И прочитал в глазах Хижняка озноб и готовность к подвигу — и если это не знак, то что же тогда может служить знаком, по которому распознается человек?

В тот же день Путилину пришлось еще раз пройтись по станции в каске — водил корреспондента газеты. И снова бессменное:

— Скажите-ка, Андрей Лукич, сколько времени нужно на то, чтобы…

И Андрей Лукич — опустив глаза, упорствуя в серьезности:

— Потребуется месяцев семь-восемь… А чтобы вот так, без приборов, чувствовать…

Путилин победно взглянул на корреспондента.

Может быть, это детство в нем бесится — то детство, которое он никому не передал. Говорят, колдун не может умереть и мучается до тех пор, пока не передаст кому-нибудь свое колдовство — ему достаточно для этого прикоснуться и дохнуть — и все, он свободен. Может быть, когда рождается ребенок, человек передает ему свое детство и лишь тогда становится вполне взрослый?

А выйдешь со станции — и мир заметно пустеет. И рождается из пустоты эта старая тоска, это ожидание: что-то должно случиться! Потому что нельзя же так — чтобы ничего не было, кроме станции. Этак ведь работа может стать как пьянство — убежищем.

Какой-то авитаминоз, но весна тут ни при чем. Авитаминоз — человека не хватало ему. Может, ребенка. Может, женщины. Может, товарища. Чаял встречи с человеком. Чтобы между ним и тобой возникла, как между разнозарядными точками, разность потенциалов, и чтобы пошел ток, и чтобы жить в этой благотворной напряженности живого поля, как в море купаясь, чуя воскресение каждой клетки.

Чего-то не хватает!

Вспомнил День энергетика в ресторане и бесстрашную жену Хижняка, и как изливался Хижняку за столом: «Как поздно начинаешь понимать, что значит для человека женщина! Все думал: ну жена и жена, какая разница, все одинаковые! А они и в самом деле одинаковые, вот ты погляди на них, сидят, чинно беседуют — все три одинаковые. Они и нужны одна другой для взаимного прикрытия: мол, мы — большинство!» Развезло дурака. Но иногда действительно — такая тоска, боже мой! Вот сейчас — Путилин шел по весеннему сумраку под низким небом, зажигались окна, он глядел на них с завистью, ему казалось: вон за тем окном, с неравномерным пятном настольного света, — вот там, наверное, знают тайну счастья. Иначе откуда такой голубой, такой умиротворенный свет? Или вон красный — от абажура или от штор — там тоже. Там тепло, сухо, уютно, тихо, и там, может быть, и он был бы счастлив.

А включив свет у себя дома и оглядевшись в привычном месте, он нашел все неимоверно тусклым и невыразительным. На стене висело внаклон зеркало, оно отражало комнату в незнакомой перспективе, уходящей под загадочным углом, — эх, вот если бы комната на самом деле была такая, как в зеркале, обратная себе самой, — вот тогда бы стало наконец хорошо! А так — ну что это за жилье? — зайдешь в ванную: ни тебе полочки, на которой благоухали бы перед зеркалом кремы и душистые притирания хозяйки, как в других-то домах, ни тебе… Здесь в мыльнице мок кусок банного мыла, а на батарее грелась рваная коробка стирального порошка. В одной комнате выпучился телевизор — но от этого комната не становилась гостиной! В другой комнате супруги спали — но это не была спальня! И вообще квартира напоминала износившийся выходной костюм, который превратили в домашний. Выходным он быть перестал, но уютным тоже не сделался. И ходишь в нем, мучаешься, ждешь, когда же ночь: раздеться и лечь спать.

Глеб разделся, осмотрелся, с отвращением прибрал кое-что. Жена была на специальном курорте — иногда на нее находил приступами стих лечения от бесплодия, хотя давно уже он выразил ей свое к этому отношение: «А, брось!»

Настроение было авитаминозное. Попытался привести в порядок впечатления сегодняшнего дня — перезапоминая события так, чтобы самому занять в них место попригляднее. Это происходило невольно, особенно если памяти досаждали какие-нибудь неприятности, дела и встречи, в которых он не был на высоте. И он тогда передумывал и перевспоминал все много раз — до тех пор, пока вся сцена не ошкурится, не обстругается, не обкатается в памяти, как галька, пока он, Глеб, не покажется сам себе достаточно правым. Он мысленно добавлял к прошедшим разговорам какие-то новые реплики, запоздавшие ко времени, — и они почти становились принадлежностью тех разговоров. Глеб примирялся с прошедшими событиями только тогда, когда они улеглись, утряслись в памяти, как ягоды в лукошке, больше не мешая друг другу. Так же поступал, быть может, всякий из участников этого события — у всякого было свое лукошко, и бедным событиям приходилось на сто рядов перетрястись, прежде чем найти у каждого в голове свое заслуженное место.

Иногда события не поддавались обработке, мешали, выпирали, кололись острыми углами, и приходилось снова и снова уминать их, повторяя себе с убеждением: да прав же я, прав! И рассуждениями действительно сходилось все к правоте, но почему же из ночи в ночь он не мог заснуть, мучился и твердил себе, как врагу: да прав же я, прав!

Сегодняшний суд над Семенковым не придется уминать и утрясывать. Все было правильно. Утолилось чувство справедливости. И даже чувство авитаминоза утолилось — так утешил его Горынцев, когда говорил свою речь. А еще на новоселье у Хижняка Горынцев тоже вел себя здорово — тоже «поступил», но тогда Путилин был в неприятном весьма положении посреди происходящего, и это помешало ему вполне оценить поведение Горынцева, но теперь, если вспомнить, Саня ведь был просто молодец! Тогда, на новоселье (Агнесса сказала потихоньку за столом: «Все же ты морда, соблазнил человека предать товарища. Пшеничников больше нуждается в квартире, чем он». — «Агнесса, не нагнетай страсти! У меня нет в плане обижать твоего Пшеничникова — будет и у него квартира! Тем более что нуждается он в трехкомнатной, а эта — двух, ты видишь? — она двух! И таких ребят, как Хижняк, надо ценить и поощрять в первую очередь». — «Каких это таких?» — «На преданность которых можно рассчитывать!» — «На преданность или на предательство?» — «Ну хорошо, тогда зачем ты пришла в этот дом и сидишь в нем за столом?» И крыть нечем, и покраснела, как девица, стало стыдно?), — тогда на новоселье в самый разгар явилась жена Семенкова — она, видимо, сидела дома: не сидела, а затравленно металась из угла в угол, как медведица в клетке, и пожар разошедшихся чувств требовал немедленного тушения, иначе спалит изнутри, и потушить это пламя можно, только обрушив все его на голову повинного Семенкова, — как же, ему там хорошо, а ей тут плохо, и надо побежать и разорить все его несправедливое удовольствие. Есть приемы, которые пускаются в ход только один раз в жизни — как жало пчелы. Или как таран камикадзе: сам погибая, разишь врага насмерть. «Глеб Михайлович! — отчаянно окликнула она с порога. — У вас магнитофон украли заграничный — это он украл, он! — и перст карающий — не глядя — в то место, где находился Семенков, еще в объятиях танца (с Ритой Хижняк он танцевал, и она смеялась, не видя ничего, смеялась так, что придешь в смятение, целый вечер, и Путилин видел, как мужики терялись и оглядывались на ее мужа, не осмеливаясь толковать этот игривый смех в его очевидном смысле…).