— Да к все совпадало, как заказывали, только запятая не там стояла! — обиженно оправдывалась из зала снабженец Варвара Павловна. — Но я не спорю, ищите мне замену, я лучше табельщицей вернусь, мне это сто лет не нужно! А для лаборатории вон Илья Никитич все что хочешь может достать — он и достает, что ему нужно, вот и пусть идет снабженцем, грамотным, а я табельщицей вернусь, мне это сто лет…

— Товарищи, не отвлекайтесь — призвала судья. — Вопрос к свидетелю: как у вас хранился этот кабель?

— А никак. Стояли пять катушек в углу — вы представляете, какие количества, пять катушек! — опять сорвался мастер, приглашая всех возмутиться. — Стояли невесть сколько, ждали судьбы..

— Да что же это! — ахнул вахтер. — А на что я шум поднимал? На что я тогда стою, стерегу, если никому не нужно?

— Вы подтверждаете, — снова обратилась судья к мастеру, — что теперь стоит на одну катушку меньше?

— Что ж, подтверждаю, отчего не подтвердить. Стоит на одну катушку меньше, — согласился мастер.

— Когда исчезла эта катушка?

— Не заметил. Мне когда сказали посмотреть — я посмотрел.

— Вас бы тоже надо судить за халатность! — увлеклась судья.

— Нет уж, если кого судить, так нашу снабженца! — заволновался мастер.

Обиженный вахтер выкрикнул:

— Я уволюсь! Караулить то, что никому не нужно!..

— Нет, вы не правы, — пришлось Путилину утешать вахтера. — Вы охраняете энергетический объект. Если хотите, не от расхищения… Это ж вам не фабрика мягкой игрушки! — потрафил бедному уязвленному самолюбию.

— Вы подтверждаете, — заладила судья, — что ничего не стоило после смены зайти в цех и взять катушку?

— Цех, конечно, запирается, но после уборки. Видимо, уборщица еще не подошла и цех стоял открытый.

Пожалели, что не вызвали уборщицу в свидетели. Вот уж как раскатятся по рельсам — и забудут, зачем едут. Не люди — трамваи: тук-тук, тук-тук, рельсы тянутся, едут-спят. Эта женская мелочность, эта их дотошность и педантизм — они хороши при починке белья, но вот они, бабы эти, пришли в гущу общественной жизни и притащили с собой эту свою кухонную мелочность и сделали жизнь невыносимой, «ничего не знаю, сказано вам: этот штампик должен быть квадратный, а не треугольный, вот поставьте квадратный, тогда и приходите, прием у меня теперь в следующую пятницу с восьми тридцати до девяти». И вот сидит эта судья Тася, она уже забыла, для чего мы тут собрались, ей важно букву за буквой исполнить весь процессуальный порядок. «Не вызвали уборщицу в свидетели»… Да какие вам еще нужны свидетели! И мужиков они подмяли под себя, обезоружили их своей формальной, буквальной правотой, мужики только воздух ртом половили, как рыбы, да и заткнулись, и махнули рукой. Сами стали как трамваи. Тук-тук… Отвыкли и забыли, как это — без рельс.

Слово для защиты взял Горынцев.

— На кабель плевать. Тут все смеялись сперва. И правильно. Беды никакой не случилось. Даже наоборот: хоть кабель в дело пошел. Спасибо вору, не дал пропасть. И охраннику надо сказать спасибо, что ради справедливости дела он не посчитался с собой, не скрыл свой промах. А мастеру ремстройцеха объявить выговор за получение ненужного кабеля и обязать…

— Позвольте! — с улыбкой перебила судья. — Вы берете на себя мои функции!

— М-м-м! — простонал внутренне Путилин. Какая жалость, боже мой, какая жалость, у Горынцева нет даже высшего образования, вот из кого вышел бы человек!

Горынцев угрюмо посмотрел на судью, не, слыша, и неуклонно продолжал без всякого внимания к ее словам:

— …обязать выменять этот кабель на что-нибудь нужное. И всем бы после этого разойтись: повеселились, и будет. Но мы не разойдемся, — Горынцев вздохнул в знак того, что вот теперь только начнет он говорить, и тон его набрал высоту: — Теперь мы не разойдемся, потому что, когда мы тут веселились, преступление как раз и совершилось у всех на глазах. И теперь его так не оставишь. Преступление Семенкова было не тогда, когда он попер кабель, а сейчас вот, на этом суде, — и за то, что он сделал сейчас, надо судить страшно. Я даже не знаю, как с ним обойтись за ту подлянку, какую он нам сейчас тут показал. Глядя в глаза человеку, он его предает. За это расстрелять!.. Но и нас вместе с ним! Его вероломство все вышло из нашего. Потому что, когда это воровство раскрылось, мы все смеялись, цокали языками и удивлялись его изобретательности. А потом вдруг получили указание осудить его товарищеским судом — и вот мы моментально перестроились, поменяли выражение лица и пришли сюда его осуждать. Глядя на такое наше, лицемерие, он и себе разрешил подлянку. Раз мы так — и он так! И мы тут не лучше его, — Горынцев махнул рукой и перевел дух. Семенков смотрел внимательно и удивленно. — Что моток спер он, знали все. Он и сам не скрывал. Смеялся, что влип. Не ожидал, говорит, от вахтера такой идейности. Слышите? Он ни от кого из нас ничего хорошего не ожидал, какой же ему смысл одному оставаться хорошим! Ведь мы — в частном-то порядке — ни один, и я тоже, — его не осудили. А теперь собрались, чтоб официально заклеймить! Так кто мы такие после этого? Правильно Агнесса Сергеевна отказалась быть судьей. Я считаю, мы должны сейчас молчком на цыпочках разойтись отсюда — поодиночке и не глядя друг на друга. А то когда мы вместе — так вроде бы и правда с нами. Какая, к черту, правда!

Так закончил свою речь Горынцев.

«Да-а-а. — прикидывал Путилин. — Заставить его поступить в институт, вот что. Хотя бы заочно. Я из него человека сделаю. Мы с ним еще покажем вам, трамвайные ваши души!»

— Позвольте! — возмутилась судья. — Вы говорите, ВСЕ ЗНАЛИ. Этого не может быть! Юрий Васильевич! — А, не понравилось, что выдергивают из-под нее правду, как трон, на котором она, не колеблясь, восседала! — Скажите, вы разве знали, что Семенков сделал это?

Хижняк встал, покраснел и обидчиво заявил:

— Вот что я скажу… Может, я что-нибудь не так понимаю, но за ябедничество у нас в школе били. Сознаваться или отпираться — дело самого Семенкова. Лично.

— А сейчас не обо мне речь, а о тебе! — ехидно ввернул Семенков, проникшись после речи Горынцева полным к себе сочувствием. Он закинул локти за спинку своего стула. — За себя-то ты можешь ответить: знал ты или не знал?

Хижняк вспотел.

«Ну-ка, ну-ка, — вглядывался Путилин, — покажись, я внимательно смотрю».

— Ты, Володя, извини, но ведь и магнитофон у Глеба Михайловича, как мы все поняли, тоже ты, хотя Глеб Михайлович запретил вообще на этот счет все разговоры, а помнишь, ты сам рассказывал, вы с каким-то Пашкой украли серебряные ложки?

— Давайте кончать! — не выдержал Путилин.

— Так! — подобралась судья. — Суд удаляется на совещание.

Народ сидел понурившись, запутавшись в чувствах, и теперь боялся опрометчиво выдать их: вдруг чувство окажется не такое, как надо.

Семенков оказался один на один с залом, раньше хоть суд смягчал буфером это противостояние, теперь оно осталось голое, холодное, бесприютное. Вот они вышли против него — а каждого из них он знал в лицо, по имени и за руку. И теперь, он один должен, как плотина, выдерживать напор их общего взгляда и не прорваться. Он поерзал, вздохнул и сказал:

— Ох, скорей бы утро — да на работу.

Это была у них такая шутка для конца смены. Семенков, сидя против зала своих товарищей, пошутил. Залу стало жутковато, никто не улыбнулся.

— Где работать-то будешь? — спросил вахтер — без зла, наоборот, чтоб не бросать Семенкова действительно уж совсем одного в молчании стольких против него людей.

— Что значит «где работать»? — ощетинился Семенков.

— А не уволят разве? — удивился вахтер, обращаясь в зал.

— Интересно, по какой это статье? — ядовито осведомился Семенков.

— По статье недоверия, — сказал Ким.

— Попробуйте, я на вас погляжу.

Тут встал директор Василий Петрович, он появился в зале только под конец, раньше занят был. Он взволнованно откашлялся и сказал.

— Да. У нас мало прав. Нам доверено отапливать и освещать целый город, а нашему слову не доверяют. Любое решение дирекции, не подкрепленное самыми увесистыми фактами и документами, подвергается сомнению и проверке всяких комиссий. Это вот донос — он не требует подкрепления фактами: комиссии безоговорочно снимаются с места и едут расследовать этот донос. И если я не смогу документально доказать, что я не верблюд, то побеждает донос! Вот такого вот Семенкова. Сегодня я уже имел счастье приветствовать комиссию, которая прибыла по его жалобе: дескать, мы несправедливо и незаконно назначили дисом без экзамена… впрочем, это не здесь… (Зал медленно зашевелился). Да! Семенков прав! — повысил голос Василий Петрович, чтобы перекрыть возникший шум, — Я не могу его уволить, но пусть, он попробует остаться! — выкрикнул, скорее даже взвизгнул Василий Петрович, пренебрегая своим инфарктом. — Пусть он попробует остаться! — Лицо его, в котором когда-то в молодости преобладали вертикальные линии, теперь осело, как старый дом, и сплющилось поперек себя. Василий Петрович ждал из последних сил своего срока уйти на пенсию, а по улице за окнами шли люди, весело катились троллейбусы, и горя никому не было, что скоро Василия Петровича уже не будет.