Аллен Эйвена сейчас не занимал. Пугающая картина стояла перед его внутренним взором. С тех далеких времен, когда он со всей очевидностью понял, что его обожание кузена не столь уж незамутненное, как ему казалось, умолчание стало для него первой директивой. Ни в коем случае не проявлять своей порицаемой привязанности, не дать повода для разрыва этой необходимой ему для жизни дружбы. Даже если для этого придется саму дружбу свести к общению рождественскими открытками… Лучше так, чем никак вообще. Эйвен защищал Никки от себя, как мог. Как защищал и дочь от сверхъестественного тем, что старался держаться от нее подальше… Оказалось, что в обоих случаях все было напрасно. Крушение неизбежно.

– Им не стоило… – с усилием выговорил он наконец, – втягивать в это тебя…

– Втягивать? – переспросил Николас. – Эйви, ты серьезно думаешь, что меня можно во что-то втянуть?.. Что исключительно по просьбе Джона я на год отложил поступление в колледж, чтобы читать тебе на ночь Жюля Верна, когда у тебя была бессонница?

– Но… – Эйвен смотрел на него удивленными, недоверчивыми глазами, боясь не то, что делать выводы, а и просто думать. – Ведь ты же не…

Он никогда толком не знал, как же относится к нему Никки. Роль «психа в своем поколении» не слишком располагает к искренности окружающих, заботливо мирящихся со странностями родственников. Когда не можешь рассчитывать на большее, привыкаешь и к тому, что есть. Эйвен слишком долго учился контролировать свое мышление, безжалостной цензурой вычеркивая все «лишнее».

– Мне только было интересно, – сказал Николас, – почему ты пошел к нему? Почему не ко мне?.. Потом я перестал себя спрашивать. Доверие и желание настолько субъективны…

– Да не в этом ведь дело! – Эйвен вскочил, чуть не перевернув стол, и замер, ошарашенный собственным порывом. – Ну не в этом же! Как я мог сказать тебе… проще было умереть, честное слово.

– Почему? Не помню, чтобы я был когда-либо ревнителем пуританской морали...

– Да потому! Потому, что в те года в нашем кругу не принято было любить других мальчишек! А уж родственников так тем более! Твоя мать утопила бы меня в ближайшем пруду!

– Так и спрашивал бы меня, а не ее!

– Да? А ты бы не утопил меня в том же пруду?

– Нет. Живьем ты нравишься мне больше… Кроме тех моментов, когда тебя в самом деле хочется придушить.

– Это был слишком большой риск, – глухо сказал Эйвен, не замечая, как ногти впиваются в собственные ладони. – А тот… тот прочел мои мысли, наверное… ненавижу! – отлетевший к стене стол зазвенел осколками разбившейся посуды. – Я не хотел замарать и тебя… – шепотом закончил он. И поднял наконец глаза. – А ты что подумал?

– Лучше тебе не знать… – Николас тоже поднялся. – Это не делает мне чести. Ревность, знаешь ли, плохой толкователь…

Эйвен просто молча обнял его, уткнувшись лбом в плечо. Предел мечтаний, не изменившийся лет с двенадцати. Недоступное блаженство. Вся темнота, включая и ту, тридцать лет назад, отступала перед этим теплом. Судорожный вздох отозвался дрожью, и Николас крепче прижал его к себе, тоже совершенно по-детски целуя волосы на макушке. Можно вырасти – повзрослеть куда сложнее… когда нет возможности тратить нежность, и заботу, и ласку, и любовь наконец… Только хранить. Чужим не отдашь того, что им не принадлежит, даже если захочешь. А никто из них не хотел. Эта часть души неприкосновенно и мучительно просто ждала, без надежды, без отчаяния. И теперь оглушала.

– Пошли, – мягко сказал Николас, увлекая Эйвена за собой.

– Но Саманта… – вдруг вспомнил тот, виновато оглядываясь.

– Мы услышим, – снова заверил его кузен. – У меня норматив по одеванию меньше минуты… а ты вполне можешь и в футболке прибежать…

И с дружным смехом они ввалились в дверь спальни.

***

Лифт поднял Роджера и его бывшего подопечного на крышу – в этот час там не было никого, даже заядлых курильщиков. Феб присел на парапет, с интересом рассматривая урбанистический пейзаж, высоты он определенно не боялся. Сияющие со стен соседних домов рекламы бросали феерические отблески на взъерошенные рыжие волосы и более чем старомодный костюм. Что за странная ночь…

– Думаю, стоит озвучить мое видение ситуации, – сказал наконец Феб со вздохом. – Хотя бы той части, о которой я имею более-менее ясное представление. Начнем с простого.

– И? – поинтересовался Роджер с вызовом, остановившись прямо перед ним.

– Не могу сказать, что я в восторге от выбора брата, – сказал Феб прямо. Да уж, самое простое… – Но Эндрю делает его счастливым, а для меня это, скажу вам честно, главное. Мне плевать на соображения морали, фамильной чести и всего прочего.

В этом Роджер нисколько не сомневался. Там, где дело касалось Мануэля, Феб готов был бросить вызов всему миру. И, по всей вероятности, собственному старшему брату в первую очередь.

– А вот теперь сложное, – Феб пожал плечами. – Аллен. Ему попустительство чьим-то капризам свойственно не было… Аллену вообще с нами крайне не повезло. Он так старался воспитать из нас личностей, достойных нашей фамилии, – он усмехнулся. – А мы никогда не оправдывали его ожиданий. Противоречили. Бунтовали.

– Мне кажется, в воспитании он преуспел, – заметил Роджер вполголоса.

– Не по его критериям… – Феб покачал головой. – Думаю, вы знаете: Аллен с детства был вундеркиндом. Сильнейший маг. Талантливейший теоретик. Лидер всегда и во всем. Отец вложил в него все, что знал и умел… Родители умерли рано, так что мы были всецело на его попечении… Как писал Норберт Винер, те, кто решается вырезать человеческую душу по размеру собственной, должны быть уверены, что их образ заслуживает того, чтобы по нему создавать новый. Аллен был уверен в своей безупречности абсолютно.

Очередной анахронизм в его речи объяснить было труднее, чем предыдущие, Роджер это понимал. И объяснять пока не пытался.

– Так что сначала ушел я. Потом Мануэль. Две паршивых овцы в одном поколении. Аллен был Старшим Братом, а мы – виновными в мысле- и не только преступлениях. Тут к Адлеру не ходи – затяжной конфликт, – Феб помолчал.

– Адлеру? – все-таки переспросил Роджер. У него были огромные сомнения, что Байерли успел дать краткую сводку о развитии психологии в ХХ веке.

– Он не мог нас принять. Никак. Таламаска Мануэля. Мой университет. Наши нравственно сомнительные предпочтения в личной жизни. Одно к одному. Иногда мне казалось, что он ненавидел нас так же сильно, как любил… А Мортон… Мортон просто стал последним звеном в череде наших преступлений против Алленовых законов бытия. Не знаю, чего он хотел больше: спасти Мануэля от порока и тьмы или свою честь от последствий скандала, – Феб проводил глазами огни самолета и фыркнул. – Такого ему бы не простили… А он не простил нас. Мануэля за такой выбор, и меня за то, что встал на его сторону, когда он призвал нас к ответу. Я не находил, что Мануэль достоин алой буквы, ибо считал и считаю: свобода выбора – высшее достижение человеческой мысли. Но последняя выдумка Аллена… Снимаю шляпу. Оставить силу в семье, при этом отомстив всем нам… Лишить Мортона любовника: девчонка-подросток – это было гениальное решение. Близок локоток, да не укусишь… бедняга Эндрю… У нас с Мануэлем отнять наши жизни, все, чего мы достигли. Даже память. Обязать нас преданно служить семье. И в придачу заставить Мортона сражаться с нами… Отличная моральная компенсация. Вот только не думаю, что в планы Аллена входила прореха в сто пятьдесят лет шириной… Он обожал своего сына как самого себя. И все оставлял ему, включая нас. Самое логичное для него решение перед перспективой поражения. Полагаю, он был уверен, что Джеймс победит. А тот просто отказался. Забавно. В самом деле забавно.