Способы историко-антропологического познания в XX столетии обогатились ценными результатами. Новые подходы в историческом познании ломают барьеры, надолго закреплявшие герметичность отдельных научных областей: истории искусств, истории культуры, истории науки; осуществляют идею междисциплинарного синтеза в познании человека. На этой основе возник и развивается словарь нового историко-антропологического мышления, в котором ключевую роль играют такие понятия, как менталитет, сознание и подсознание культуры, ценностные ориентации, автоматизмы и навыки поведения, неявные установки мысли, культура воображения эпохи. Все эти измерения, проводимые на основе анализа разных продуктов культурной деятельности человека, позволяют воссоздать целостную картину его психической эволюции и составляют предмет исторической психологии.

Как известно, искусство любой эпохи — это неповторимый способ взаимодействия «практических» и «теоретических» форм социальной памяти, мифологических и научных представлений, сознательного и бессознательного. Многосоставность искусства вобрала в себя весь спектр структур исторической психологии человека с особыми формами «сцепления» рационального и безотчетного, архетипического и новаторского. Кристаллизация в творениях искусства невербализуе-мых моментов психики человека позволяет рассматривать художественные произведения как уникальные «психологические затвердения». В связи с этим возможна и обратная процедура: в опоре на материал искусства реконструкция форм психической пластичности человека в истории, наблюдение тенденций эволюции его психики.

Как подступиться к выявлению параллелизма таких необозримых сфер, как историческая психология и история искусств? Одна из существенных трудностей, встающих на этом пути, — укоренившаяся в эстетике традиция представлять историю искусств как историю шедевров, классических творений, ставших вехами в духовной истории человечества. В данном случае такой подход оказывается не вполне приемлемым. Ведь художественная жизнь общества не состоит из одних лишь вершинных достижений: сфера искусства гибко реагирует на запросы и вкусы всех социальных слоев, на самые разнообразные побуждения человека и потому в достатке поставляет произведения, призванные удовлетворять многочисленные потребности обыденного сознания, насыщать художественными формами область быта, досуга, развлечения, праздника и т.д. Не меньший свет проливает на базовые ментальные установки анализ того, к каким формам художественной самореализации в повседневности обращались представители среднего и низшего классов, не знакомые с художественными шедеврами эпохи.

И одна и другая ветви искусства в реальной жизни сосуществуют в постоянном пересечении, составляя единый художественный процесс. Более того, вторая линия, отражающая повседневные художественные формы бытия человека, зачастую выступает той особой территорией, вне которой оказывается невозможным рождение шедевров культуры. Как верно заметил С.С. Аверинцев, «есть целый ряд бесславных, с нашей точки зрения, событий литературного процесса, без которых вершинные результаты были бы немыслимы или были бы иными». К тому же было бы ошибкой видеть знаки психологического состояния эпохи только в знаменитых произведениях. В целом ряде случаев большие и новаторские произведения возникали в русле оппозиционных процессов.

Разумеется, ни художественная, ни психологическая сферы не растворяются друг в друге. Утвердившийся в эстетике взгляд на искусство как на самоценный вид творчества подчеркивает уникальность его языка, выступающего не только в качестве средства (знака и символа), но и в качестве предмета незаинтересованного любования. Способ художественной организации звуков, линий, движения несет в себе большой гедонистический и эвристический потенциал, обладает очевидной самостоятельной ценностью. Вместе с тем любое произведение искусства открыто к «распредмечиванию» современниками и последующими поколениями. Все меняющиеся параметры искусства являются не только знаком внутрихудожественной эволюции, но и зеркалом перемен, происходящих в самом человеке, в его самочувствии и самопознании. Речь, таким образом, не идет о редукционизме: художественное в своей целостности несводимо к нехудожественному (психологическому). И вместе с тем нельзя игнорировать того, что особые исторические состояния человека по-своему отражаются в развитии языка и образного строя искусства, в приоритетном развитии его видов и жанров и многом другом. По этой причине любые характеристики искусства в известных пределах могут выступать источником реконструкции эволюционирующих психологических структур внутреннего мира человека.

Какова природа психологических факторов, вторгающихся в художественный процесс и определяющих его судьбы? Что входит в состав самого понятия психологических структур? Все психологические факторы можно дифференцировать на культурно-психологические и социально-психологические влияния. Первые через определенную картину мира, представления о мировом порядке оказывают воздействие на формирование исторически определенных типов восприятия и мышления. Вторые проявляют себя через воздействие на человека ближайшего этнического и социального окружения: формируют поведенческие стереотипы, нормы общения, нравственные установки. Такая дифференциация отражает принятое в психологии разделение сфер духовного бытия личности соответственно на познавательную и мотивационную.

По мере того как эстетика углубляется в анализ конкретного материала, все больше дают о себе знать скрытые рифы проблемы. Главные из них свидетельствуют о том, что знания общих факторов, составляющих возможные линии взаимовлияния исторической психологии и искусства, еще недостаточно. Как правило, прямое перетекание художественных характеристик в психологические, и наоборот, в истории культуры почти не присутствует. Препятствием во взаимопроникновении психологической и художественной сфер часто выступает художественный этикет, система навязанных автору эстетических канонов.

Так, если мы попытаемся реконструировать содержание психической жизни человека XI—XIII вв. по материалам летописей, то сразу столкнемся с очевидным препятствием: история для летописца не имеет «второго» плана — скрытой психологической подоплеки. В данном случае литературный ряд и ряд психологический, казалось бы, абсолютно разобщены, не совмещаются. Образы князей в летописях не знают душевной борьбы, внутренних переживаний, т.е. того, что можно было бы назвать содержанием психической жизни. Мы легко заметим, что характеристики князей сотканы не столько из психологических, сколько из политических понятий. Не будет преувеличением сказать, что и само понятие характера как представления об индивидуальной и неповторимой психологии в этот момент отсутствует. Следует ли на основании этого делать вывод о скудности психической жизни наших предшественников? Психологический опыт людей XI—XIII вв. был, конечно же, гораздо богаче, чем он представлен в литературе и искусстве того времени. «Не следует думать, — пишет Д.С. Лихачев, — что древнерусский автор XI—XIII вв. потому только не изображал в летописи психологию людей, их внутреннюю жизнь, что он не знал этой психологии, не видел этой внутренней жизни или «не умел» их изобразить».

Политические события этого периода свидетельствуют о том, что князья явно считались с психологией своих противников, союзников и людских масс, — возьмем хотя бы летописные описания их переговоров или ораторскую прозу. Но такой психологический опыт не входил впрямую в сюжетную ткань искусства потому, что этого не требовали задачи, которые ставили перед собой художник и летописец. Человеческий характер, таким образом, выступает в творениях древнерусского искусства XI—XIII вв. двояко: с внешней стороны, т.е. в авторской системе, каким его хотели представить; и одновременно в скрытом, неявном виде, как мы сами можем его реконструировать косвенно по сообщаемым в летописи фактам, через отдельные детали, композицию и т.п.