Я похлопываю его по спине, подталкиваю вперед:
«Давай, давай, иди! Болтай, но двигайся!»
Он делает только один шаг. Потом останавливается:
«Мне невыносимо оставлять здесь эту пищу. — Снова оглядывается. — Ты оскорбляешь мое уродство».
Ну вот, снова он о своем.
«Опять начал? — спрашиваю. — И долго еще это будет продолжаться?»
Он кричит:
«Это мое право — быть отбросом! Или не так? Это моя гордость! И так из-за тебя я многого не делаю! Но на этот раз это уж слишком!»
И начинает царапать свое лицо ногтями. Но не очень усердствует, а так — для виду. Однако вопит, как будто ему и в самом деле больно. И возмущается:
«Вечно ты твердишь об одном и том же! Вечно стыдишь меня! Больше не могу!»
И съеживается весь, как мокрица, сгибается еще больше и продолжает делать вид, что расцарапывает себе лицо.
Я кричу ему:
«Обезьяна несчастная! Да не горбись ты больше, чем есть на самом деле! Ведь не разогнешься потом! И прекрати паясничать!»
Он шмыгает носом:
«А если я хочу быть горбатым? А если я хочу быть отбросом? Разве это не мое право?»
«Ломаться вот так — это тоже твое право?»
«Да, мое право!»
«Ладно, я знаю, где можно поесть», — говорю ему.
Это сразу его отрезвляет.
«Где? Где, душа моя? Скажи мне, далеко ли это отсюда?»
«Идем, сам увидишь».
«Я просто не знаю уже, на что буду способен, если кишки мои будет сводить от голода!»
Но, пройдя немного вперед, опять начал ныть:
«Арфия, не дай умереть с голоду!»
«Скоро уже придем», — говорю ему.
«Пощади меня, не ругай», — просит.
Потом добавляет опять:
«Поесть бы — вот что главное, Арфия».
Слим хотел узнать, изменится ли жизнь, и я ему отвечала: «Все меняется, Слим, все, что хочет жить!» А теперь вот я сама спрашиваю себя: «А такие, как Бабанаг, когда-нибудь изменятся?» Он мне частенько говорил, этот ублюдок: «Что я такое? Ничто! И в этом — мое превосходство!» А однажды знаешь что он мне сказал: «Я ведь могу тебя заложить, Арфия. Шпионить за тобой. Остерегайся! Расскажу вот о тебе всем. Властям могу рассказать, кто ты такая. Как ты оставила подыхать там этого типа!» Мы тогда заболтались с ним до поздней ночи, устроившись на ночлег на одной из улиц, где жили французы.
«Ты же не знаешь, откуда он вернулся, бедняга, а плетешь неведомо что, головастик несчастный».
Он приподнялся с земли. Оперся на локоть.
«Ошибаешься, я еще не сумасшедший! — отвечает мне. — И не дурак! Вряд ли ты встречала когда-нибудь такого страшного человека, как я! Лучше знай, каков я! У тебя будут на этот счет доказательства в ближайшее время!»
«Я и не говорила, что ты сумасшедший. Я сказала, что ты плетешь бог весть что. Откуда ты такой взялся?!»
«А ниоткуда!»
Он оглядывает себя и повторяет:
«Ниоткуда! Меня родила вот такая же ночь, как сегодня! И в этом мое превосходство! Наш отец — это кто-то, от кого случайно забеременела моя мать».
Он снова улегся, поплотнее укутавшись в свои лохмотья. И снова заговорил:
«Я никогда не видел своего отца. Того, кого зовут отцом. Мы были просто детьми своей матери, и все».
Он схватил меня за руку. Я хотела стряхнуть его, как клопа какого-нибудь, чтобы он отвязался от меня, но поняла, что он хочет мне сказать что-то на ухо. Сдержалась тогда, захотела узнать, что он еще придумал. Он вытянул шею и шепчет мне:
«И у тебя ведь тоже нет отца, разве не так? В тот день, когда француз пришел в эту страну, больше ни у кого из нас не было настоящего отца. Его место было занято французом, он стал нашим настоящим хозяином. А отцы наши сделались лишь производителями. Насильниками наших матерей, простыми их оплодотворителями. И с тех пор наша страна превратилась в страну безродных детей».
«Сам ты бродяга безродный!»
Я отталкиваю его с отвращением. Но он цепляется за меня, говорит, задыхаясь:
«Разве я неправду говорю? Мы такие и есть! И даже те, другие, — французы, родившиеся здесь, — и они тоже, Арфия, все безродные! Отцы их спутались с нашей страной, но для Алжира они все равно безродные и останутся такими навеки! И война эта, слышишь, вся эта война, которую прошла и ты, была именно войной этих незаконнорожденных детей нашей разнесчастной матери!»
Он умолк на минуту. Снова улегся. А потом опять начал:
«Надо бы мне тебя выдать…»
«Если тебе это пригодится!»
«Если мне это пригодится! Да, может быть, это необходимо сделать! Может быть, я таким образом свершу доброе дело?»
«Ты просто не можешь не показать, на что способен».
«И я сделаю это! Выдам тебя! Видишь теперь, каков я?»
«Вижу. Спи давай. Сейчас уже поздно идти доносить на меня. Они там, в полиции, все давно спят».
«Ты еще пожалеешь об этом. Ты должна бы была меня сразу прогнать, как паршивую собаку!»
«Но мне стало жаль тебя! Да еще ты мне зубы заговорил этим твоим балаганом! Вплоть до того, что и меня заставил паясничать и я, как идиотка, развлекала публику вместе с теми, кого тебе тоже удалось обработать!»
«Помилуйте! Да как же ты говоришь такое? Чтоб тебе кровавыми слезами умыться! Я ведь хотел только посмотреть, поймешь ли ты нашу затею!»
«Уснешь ты наконец или нет?»
«Мне не дает уснуть этот ветер».
«Этот ветер хоть воздух нам немного прочистит… А, кстати, почему это мы больше по вечерам не играем? Давненько уже что-то…»
«Да этот тип, Уасем, король свалки, удрал он… Арфия, ну почему ты меня не прогонишь? Не понимаю…»
«Ты что, опять за свое? Когда тебе захотелось, чтоб я пошла с тобой, ты был доволен. А теперь чего ворчишь? Что это ему взбрело в голову, этому Уасему?»
«Не надо никогда никого пытаться удержать», — ответил Бабанаг.
«Ты прав».
«Вот и все, что ты можешь мне сказать!»
«Знаешь, я немало повидала всего на свете, и таких, как ты, тоже довелось повстречать! Бог знает сколько! И почему только твоя мать родила тебя, а не удержала в себе, чтоб ты никогда не оторвался от нее? Было бы одним безродным бродягой меньше!»
«Давай-давай, говори, что тебе в голову взбредет. Говори. Не останавливайся. Мне нравится, когда говорят обо мне. Я ведь всего лишь кучка дерьма, засиженная мухами».
«И все-таки что с ним случилось, с Уасемом этим?»
«Он исчез. Это все, что я знаю».
«Спи давай. Исчезни и ты, — говорю ему. — Хватит на сегодняшнюю ночь».
А он мне опять:
«Не могу. Ветер проклятый…»
И снова, через минуту, сам себе потихоньку шепчет:
«Не могу я, не могу уснуть из-за этого проклятого ветра!»
Я ему ничего не отвечаю Может, думаю, он и сам прекратит все это, а может, просто устанет. А он вместо этого пододвигается ко мне еще ближе и говорит:
«Арфия… Арфия, ты не спишь? Мне хочется узнать, долго нам с тобой еще будет не везти? Так все и будем мыкаться?»
Я прикидываюсь, что ничего не слышу, но мне противно чувствовать его рядом, даже в темноте. Я его отпихиваю от себя.
«Ну что ты расслюнявился здесь, паршивец!»
«Мне больно».
«Где тебе больно?» — спрашиваю.
«Не знаю», — отвечает.
«Видишь, сам не знаешь даже!»
«Какое это имеет значение?! Мне больно так, что хочется тебя проглотить. Слышишь?»
«Слышу», — принимаюсь хохотать.
«А, ты еще и смеешься?» — говорит он мне.
«Конечно», — отвечаю.
«О, если бы только у меня была твоя сила, Арфия! Если бы я был таким же, как ты, сильным! От тебя бы ничего не осталось!»
«Ты бы лучше попытался заснуть».
«Бесполезно, не получится. Излечи меня, Арфия».
«Да ты и сам не знаешь — от чего, — говорю. — Как же ты хочешь, чтоб я тебя лечила?»
«Это правда, я и сам не знаю».
«Поищи кого-нибудь другого. Иногда…»
«Нет, нет! — протестует он. — Не хочу никого другого!»
«Спи, — советую я. — Может, пройдет».
И нарочно зеваю во весь рот. Но он продолжает:
«Я думаю иногда о том, как моя смерть придет…»
Делаю вид, что пропустила мимо ушей, что он сказал. Надо же! «Как моя смерть придет»!.. Потом говорю ему нарочно сонным голосом, чтоб он подумал, что я уже спала: