— А я тебя остолом и тах и хук! — отшучивался Митя.
И все заливались звонким смехом и вспоминали при этом, как тунгуска Иулита охаживала остолом якута Конона Прудецкого, оскорбившего ее… Вспоминали и камчадала Иннокентия Якушкова, родного брата Дуси, который в стенгазете «Голос тайги» поместил по этому случаю заметку «Туземка, помни свои права»…
— И Дуся помнит свои права…
— И Дуся остол держать умеет…
— Держись, Кузя…
Макар Захарович уверял, что до Бахапчи они доберутся за неделю. Но в первый день прошли всего километров сорок, да и то не по прямой, а кружа вокруг еще не замерзших мест на реке. И собаки шли плохо: они не втянулись в езду, да и нарты были перегружены.
На другой день сделали шестьдесят километров — теперь уже меньше кружили, но встречный северный ветер почти все время бил в лицо, и, хотя чаще двигались по льду, приходилось забиваться в снег, рыхлый и глубокий. Впереди все время шли и торили дорогу нарты Петра и Михаила. Надо было бы периодически заменять их, но Макар Захарович пока никому не доверял это сложное дело. Он и своим приемышам еще не во всем доверял. Нагонял, останавливал, слезящимися, но еще зоркими глазами подолгу рассматривал окружавшие сопки и распадки, подолгу смотрел на медленно, почти незаметно плывущие облака, слюнявил, поднимал кверху палец, чтобы определить направление ветерка. И только тогда указывал Петру и Михаилу, куда путь держать.
Лишь когда остановились на четвертую ночевку, Макар Захарович распорядился поставить нарту Цареградского впереди. Валентин Александрович был горд, рад и немножко обеспокоен. В тот вечер он незаметно для других каждой своей собаке прибавил по полрыбины сверх нормы, каждую ласково потрепал по загривку…
Собаки, хорошо отдохнувшие за ночь, охотно, с радостным повизгиванием шли в упряжку. Только две, которых Валентин ставил в последнюю пару на самом коротком ремне, плелись на это место уныло и понуро. На этом месте и бежать и отдыхать на коротких остановках очень неудобно. Сюда обычно ставят провинившихся собак. Валентин Александрович так и сделал: справедливо, как опытный каюр, поставил в последнюю пару рыжего Буяна и ленивую Белку.
Наконец все позавтракали, собрались. Макар Захарович уселся на нарту Цареградского, спиной к нему, и небрежно махнул рукой:
— Ехай.
— Хак! — радостно и гордо воскликнул Цареградский, и его упряжка тронулась первой.
Сначала ехали густой прибрежной тайгой, навстречу бежали высокие лиственницы. Отягощенные снегом, они осыпались мелкими белыми цветами и напоминали Валентину Александровичу лесные сказки из далекого детства.
Из леса вылетели на лед речки Чаха, правого притока Олы, падающего с гор и потому быстрого даже в нижнем своем течении. Макар Захарович предупреждал, что на Чахе лед, вероятно, еще тонок, могут встретиться и полыньи. Цареградский сначала насторожился, но, когда собаки, встревоженные пролетевшей впереди кедровкой, понесли во всю прыть, скользя, падая, вскакивая, Валентин Александрович, опьянясь такой ездой, забыл об осторожности и не только не притормаживал нарты, а, напротив, криками «хак!», «хак!» и остолом подбадривал четвероногих. Ветер свистел, полозья визжали, точно комары звенели, и лед, местами зеркально чистый, казался крепким, надежным. Макар Захарович, видимо, был тоже очень спокоен. Укрывшись от ветра за спиной своего ученика, старик навалился на Валентина Александровича всей тяжестью — вероятно, крепко и сладко спал…
И вдруг — толчок! И нарта на две трети левого полоза повисла над провалом; а все пять собак левой упряжки заскользили вниз, увлекая за собой и остальных… Валентин Александрович в ужасе замер: под ним бурлила и неслась густая темно-серая вода.
Когда и как соскочил с нарты Макар, Цареградский не видел, он только услышал:
— Прыгай сюда!
И прыгнул в один миг с этим криком, угодив прямо под бок старику. Макар Захарович, растянувшись по льду, цепко ухватился за копылы нарты. Последовал его примеру и Цареградский. Вместе они удержали сани и огромным усилием стали оттягивать их от полыньи. Им помогала и правая пятерка собак, особенно старался рыжий кобель Буян: он зубами вцепился в постромки Белки и выволок ее из полыньи.
Когда вытянули весь потяг, и оттащили нарты, собаки долго визжали и ошалело отряхивались. А Макар Захарович, насупившись, молчал. Валентин Александрович, избегая его взгляда, долго и старательно поправлял груз, разбирал собачью упряжь.
Подъехали все остальные нарты.
— Искупались, вожаки? — не без злорадства спросил Кузя.
Валентин Александрович, Макар Захарович в ответ — ни слова. Наконец Макар Захарович сел на свое место и спокойно, как будто ничего не случилось, сказал:
— Ехай.
И только когда отъехали километра два, проворчал за спиной Цареградского:
— Худое место, бежать надо… Не умеешь ездить, зачем взял нарта?.. Чужая нарта.
И больше ни слова упрека.
Через несколько часов вечером того же дня пересекли кривун этой злосчастной Чахи и снова въехали в лес. Тропа здесь была извилистой и завалена буреломом. Сидеть не приходилось. Нужно было бежать, поддерживать нарту, скакать через нее. Боясь и за нарту и за свои ноги, трусил, едва поспевая, и Макар Захарович.
А когда, часа через полтора, снова выбрались на ровный лед Олы и можно было спокойно отдохнуть, Макар Захарович ласково проговорил:
— Каюр будешь… Только своя нарта надо…
…На Элекчане, в новом, еще пахнущем смолой, жарко натопленном зимовье, построенном Эрнестом Бертиным, все чувствовали себя бывалыми каюрами; приятно было сознавать, что трудный двухсоткилометровый путь завершен.
Самого Эрнеста Петровича и его рабочих — Павлюченко и Белугина — в зимовье не застали. Макар Захарович осмотрел все урочище и доложил: все трое вместе с собакой ходили в стойбище тунгусов, когда те подкочевали близко, один кёс отсюда, к Элекчану; обзавелись парой оленей, но не ездовыми, а полудикими, видимо, больше тунгусы продать не могли — у самих мало; те трое свалили крепкую толстую лиственницу, выстругали из нее широкие лыжи, смазали их оленьим салом, срубили две березы, смастерили промысловые нарты, нагрузили их тяжело, сами впряглись, обоих оленей завьючили тяжело и пять дней назад отправились в сторону большой реки Колымы, на север, вместе с собакой…
— Но куда они направились? На Бахапчу или Среднекан?
— След завтра покажет.
— Тунгусы откуда прикочевали? Они могли знать, есть наши на Среднекане или нет?
Макар Захарович засыпал и ответил сквозь сон:
— След завтра покажет…
Назавтра, чуть дрогнул рассветом восток и начали блекнуть звезды, выехали. Мороз был такой, что дыхание перехватывало. Шли по следу Бертина. Когда он свернул туда, где розовел рассвет, Цареградский обрадовался: Билибин на Среднекане, нет нужды ехать на страшную Бахапчу, путь — на рассвет, и там, казалось, будет теплее. Но Макар Захарович остановил собак.
— Сергей Длинный Нос и улахан тайон кыхылбыттыхтах Билибин говорили: веди наших туда, — махнул старик рукавицей на запад. — Там — Малтан, Бахапча. Затес там. Читай затес. Знай, где Билибин. Там якут, заика якут, он все знай… Заика Бертин знай — не знай…
— Бертин пошел туда, значит, он от тунгусов узнал, что Билибин там, на Среднекане, — возражал Валентин Александрович.
— Тунгус знай — не знай… Хиринникан люди — баар, а Билибин — баар, суох? — стоял на своем старик.
На таком сильном морозе не только дышать, но и думать трудно — мозги будто замерзают. Валентин Александрович туго понимал, что говорит старый якут, но все-таки соображал: тунгусы могли сказать Бертину, что на Среднекане есть нючи — русские люди, и там они есть: Оглобин, Поликарпов, старатели, но есть ли среди них Билибин, Раковский и рабочие экспедиции, тунгусы могли и не знать, для них они все — нючи. Макар Захарович, пожалуй, прав: надо ехать на Бахапчу и там окончательно выяснить, удостовериться. К тому же это займет дня два-три, а до Среднекана — не меньше месяца.