А дальше с каждой строкой тревога усиливалась и высказывалось предположение, что отряд Билибина потерпел на порогах аварию, а может, и погиб. В живых осталась только собака Демка.
«Она, сильно истощенная, исцарапанная, покусанная, видать, долго плутала и пробиралась тайгой, пока каким-то своим собачьим чутьем не вышла на наш стан».
Цареградскому не верилось и не хотелось думать, что шестеро его товарищей, что сам Билибин, которого он считал давним и лучшим другом, и Раковский погибли. В крайнем случае они могли потерять на порогах груз, сидеть без пищи и теплой одежды, не имея возможности сообщить о себе… Но почему их бросила собака? Почему она пришла одна?.. Нет, они, конечно, живы… Надо спасать! Валентин сразу же послал за Медовым, а сам — к Лежаве-Мюрату.
Лежава-Мюрат забегал по комнате:
— Завтра же выезжать по следу Билибина! Хоть на собаках, хоть на лыжах, хоть на брюхе!.. А сегодня, сейчас же, я собираю тузрик и партячейку! Доклад о катастрофическом положении, о задержке транспорта экспедиции будете делать вы, товарищ Цареградский. Да поострее! Порезче! С плеча и ребром! И письмо это зачитаете…
Экстренное совместное заседание тузрика и партячейки состоялось в тот же день, утром 17 ноября. С «Алеута», который все еще стоял на рейде, привезли Миндалевича и Белоклювова: пусть послушают, к чему привело их оппортунистическое поведение. Может быть, там, в Хабаровске и Владивостоке, поменьше будут наговаривать и поправдивее, чем «селькор Олец», напишут обо всем в «Тихоокеанскую звезду»… Кстати, на этом заседании решено было и обсудить ту самую заметку…
Валентин Александрович никогда прежде на подобных заседаниях не бывал, а тут сразу — докладчик! Хотел подготовиться, набросать тезисы… Обратился за помощью к поднаторелому в таких делах Лежаве-Мюрату, но тот отрезал:
— Какие тезисы? Все должно быть здесь и здесь, — хлопнул он себя по лбу и груди.
И Цареградский говорил, сам себя не узнавая: и Цицерон и Ювенал. Никогда он не был таким резким и прямым. Не щадил ни Белоклювова, ни Марина, ни Миндалевича, ни самого себя:
— Четыре с половиной месяца сидит в Оле наша экспедиция. Может, мы и не очень опытные, но мы делали все, чтоб организовать транспорт своими силами. Взялись даже за обучение диких оленей. Пошли даже на опасный сплав по порогам. Может, это и безрассудство, и теперь в гибели людей будут обвинять нас, меня и прежде всего Билибина… Но мертвые сраму не имут! А вот вы благополучно здравствующие, что вы делали во время нашего великого сидения в Оле?! Петрушку валяли, как Белоклювов?!
Цареградский сверлил Марина и Миндалевича своим горячим цыганистым взглядом. Марин и Миндалевич ежились… Предтузрика пытался оборвать оратора и заикнулся, что «это оскорбление при исполнении»… Валентин Александрович, услышав реплику, шепнул Белоклювову; что это, мол, «не для протокола», но тут взвился Лежава-Мюрат:
— Пиши, пиши! Все пиши!
Белоклювов, конечно, сократил и сгладил доклад Цареградского. Зато более подробно застенографировал выступления Марина, Миндалевича и свое:
«Б е л о к л ю в о в. Мною были даны указания продвинуть экспедицию, но они почему-то не продвинулись. Сама экспедиция недостаточно внимания проявила к вопросу своего обеспечения предметами первой необходимости, теплой одеждой, катанками… А ведь на Север ехали! А спирта все-таки завезли с избытком!
М и н д а л е в и ч. Экспедиция приехала самостоятельной организацией и по приезде обособилась — чуждалась как Советской власти, тузрика, так и Союззолота. Но что касается трений между нами и экспедицией, таковых не было. Экспедиция, говоря о трениях, этим самым хочет свалить недочеты своей работы и гибель своих товарищей на здоровую голову Союззолота. Но мы не погибли и не погибнем! На Севере главное — что? Выдержка, товарищи, и без всякой паники…
М а р и н. Вопрос о трениях и прежде стоял, обсуждался, и были намечены пути изжития всех трений, но таковые до сих пор не изжиты. Экспедицию давно пора было отправить на место основных работ еще до моего приезда! А что касается гибели отряда Билибина, то никакого Билибина я в глаза не видел. А приступил к обязанностям предтузрика, как известно, 15 августа, а отряд вышел 12 августа, и, следовательно, никакой ответственности за гибель нести не могу.
Л е ж а в а-М ю р а т. Я, уполномоченный Союззолота, Дальгосторга и АКО, не уполномочен командовать тузриком, но был бы уполномочен… Миндалевича, как известно, с работы снял. На это я уполномочен. Всю власть, как по организации транспорта, так и по снабжению как приисков, так и экспедиции, беру на себя. И никому не позволю вставлять палки в колеса! Тузрик может обжаловать мои действия, но отменять, приостанавливать не имеет права. Все договоры наши с туземцами тузрик должен зарегистрировать и обеспечить их безусловное выполнение как с той, так и с другой стороны. И никаких компромиссов! Послезавтра все мобилизованные и завербованные выступают! Большой аргиш будет! Снег еще рыхлый? Ничего, пробьемся! Нет таких крепостей, которые не взяли бы большевики! Кто против?»
Цареградский чувствовал себя на коне. Сталью сверкали его глаза на смуглом, горящем румянцем лице.
Ранним утром девятнадцатого ноября первыми из Олы двинулись шесть собачьих упряжек Макара Медова, до отказа загруженных продовольствием, теплой одеждой и горбушей — собачьим кормом. Взяли с собой палатку и железную печку. На первых нартах, чтоб торить путь, выехали приемные сыновья Макара Захаровича Петр и Михаил. На остальных — Цареградский, Казанли, Ковтунов, Мосунов, за один день прошедшие у старика Медова курсы каюров.
И в тот же день, чуть позже, выступили из Олы первые двадцать оленьих нарт, по два оленя в нарте, с грузом экспедиции и приисков, с администрацией и рабочими. Через неделю — еще двадцать нарт. Всего — сто оленей…
Двинулся большой аргиш.
ДЖЕК-ЛОНДОНОВСКАЯ ЭПОПЕЯ
Не мог без зависти смотреть на приемышей Макара Захаровича, на Петра и Михаила, Валентин Александрович. Молодцеватые, проворные, сильные, они были и одеты на загляденье: на широких крепких плечах — короткие легкие оленьи дошки, на ногах — складно сшитые торбаса в обтяжку, а на голове у каждого — одинаковый темно-коричневый пыжиковый малахай с ярко-красными ленточками. И каюры они — выученики Макара Захаровича — отменные! Метровые остолы с железными наконечниками в их руках, как сравнил Митя Казанли, будто смычки у скрипачей. Надо притормозить, они ловко вонзают их под нарту впереди копыла, а надо подогнать ленивую собачку, то этим же остолом, словно смычком стаккато, легонько по ее бокам, и ленивица вмиг натянет ремень. А команды: хак! (вперед!), тах! (направо!), хук! (налево!), поть-поть-поть! (разворачиваться!) — звонко и отрывисто звучат в морозном воздухе, будто хлопки, и весь потяг моментально исполняет их, каждый раз взметая из-под полозьев фонтаны снега.
Валентин Александрович старался во всем подражать Петру и Михаилу, и у него получалось, неплохо. На третий день езды уже чувствовал себя заправским каюром.
Старик Медов похваливал Цареградского:
— Каюр умный — собачка тоже умный.
Нехитрым искусством управления быстро овладели не только Цареградский и прыткий Кузя Мосунов, но и грузноватый Андрей Ковтунов, рассеянный, как все ученые, Дмитрий Казанли, прежде видевшей собачьи упряжки лишь на картинках книжек. И все радовались этому, как дети…
А старик Медов каждого похваливал и советовал:
— Купи нарта — каюр будешь, симбир саха будешь!
— И куплю! И на камчадалке женюсь! Совсем саха буду! — задорно отвечал Митя.
То, что ему приглянулась на Оле дочка старожила Якушкова, скуластая смугляночка Дуся, знали все — у Мити ни от кого никаких тайн не бывало, душа у него нараспашку, и Кузя теперь его предупреждал:
— Поть-поть-поть, Дмитрий Николаевич, и хак — на Оду! А то я сам подкачу к твоей камчадалочке. Я до всех девок охоч!