…Они возвращались из Хохкау. Быстро наступал вечер. Зина попросила остановить бедарку возле леса, чтобы сорвать несколько ландышей. Как всегда в таких случаях, Агубе остался у бедарки, поправляя сбрую. Поступал он так потому, что боялся своей несдержанности: в лесу все иначе выглядит, он мог и потянуться к девушке… Снег уже сошел, но кое-где в низине белел клочьями.

Вдруг он услышал испуганный вскрик, а затем протяжный вопль. Агубе бросился в чащу. Ветви цепляли его лицо, ноги вязли в сырой земле… Он бежал на крик, на ходу выхватив кинжал… И успел… На корточках, спиной прижавшись к стволу дерева, стояла Зина, закрыв букетиком ландышей рот, а напротив нее стоял на задних лапах недавно проснувшийся, тощий от голода, бурый медведь, оторопело вслушивался в вопль девушки и поводил головой из стороны в сторону…

Агубе знал, как страшен медведь весной, когда он бродит в поисках пищи по лесу и крушит все на своем пути… Горец в несколько прыжков оказался между медведем и Зиной. Обеими руками держась за рукоять кинжала, он готовился принять смертный бой. Медведь было шагнул вперед, потянул воздух ноздрями, опустился на четвереньки, неуклюже повернулся и побежал в чащу…

Не веря чуду, Агубе все еще стоял, весь напружинившись, готовый в любую секунду сделать выпад вперед и всадить кинжал в зверя… Кажется, зверь действительно испугался. Агубе обернулся. Зина сидела, в бессилии опустив голову на грудь…

— Тебе плохо? — спросил Агубе.

Она подняла голову, стыдливо произнесла:

— Встать не могу.

— Он не тронул тебя?

— Нет… Ой, как я испугалась. Помоги мне.

Она не могла стоять на ногах, и тогда Агубе поднял ее на руки. Она прижалась к нему. Перешагивая через оголившиеся корни дерева, Агубе споткнулся и почувствовал, как ее руки обхватили его за шею. Дыхание девушки обожгло щеку. В голове у горца помутилось, он шел, боясь уронить свою ношу… Осторожно уложив ее в бедарку, он вздохнул, поправил вожжи, сел на доску, тронул лошадь.

Не доезжая до аула, он опять почувствовал на своей шее ее руки. Она обняла его, прошептала:

— Ты сильный и мужественный, Агубе…

И он почувствовал на щеке ее губы… Вожжи сами собой выпали из его рук. Он подхватил девушку, обнял ее… Она не оттолкнула его, сама прижалась губами к его губам, что-то шептала, дыхание ее слилось с его дыханием. Они не заметили, как остановилась лошадь… Потом вдруг она зашептала в отчаянии:

— Не-ет… Не-ет… — и стала его отталкивать от себя…

С этого случая все в мире перевернулось для них. И поездки перестали быть в тягость горцу. Оба были осторожны, она уже не смела на людях хлопать его по плечу… Обнимались они только тогда, когда были полностью уверены, что их никто не видит. Чаще всего это случалось у того места, где Зина натолкнулась на медведя… Дни их теперь протекали в ожидании свиданий. И когда они бывали порознь, мысли их были заполнены воспоминаниями об этих мимолетных и чистых поцелуях…

Они мало говорили о своих взаимоотношениях, но как-то нечаянно разговор зашел о будущем. Агубе невольно произнес:

— Женятся все мои дяди, тогда и я пришлю к тебе сватов…

— Твои же дяди не на свободе, — удивилась она.

— У осетин младший может жениться только после того, как старшие сыграют свадьбы, — пояснил он.

— Строгие у вас законы, — только и сказала Зина и вздохнула…

— Строгие, — подтвердил он. — Нарушать нельзя…

В другой раз он ей признался:

— Не знаю, согласятся ли мои…

Она притворилась, что не поняла, о чем он говорит.

— Но если вдруг кто будет возражать, я уеду, — решительно произнес он. — Уеду на равнину. С тобой вместе! Лектор рассказывал, что там горцам с ущелий дают землю. И еще: в Беслане строят комбинат по переработке кукурузы. Говорят: ого какая огромная стройка. Люди со всей Осетии съехались. И мы туда поедем. Другие не пропадают — не пропадем и мы…

Зная, как сложны взаимоотношения Тотикоевых с аульчанами, Зина просто сказала:

— Главное не в том, где жить. Главное — вам нельзя сторониться людей. Жаловаться на судьбу для вас все равно что самим себе рыть могилу. Душа очерствеет — пропадете. И сами счастья не увидите, и детям в тягость будет жизнь. Так что вам одна дорога — к людям…

Они чувствовали, что им не жить друг без друга, но как сделать так, чтобы их судьбы соединились, им не было ясно…

Глава четвертая

…Тузар делами старался показать, что по достоинству оценил благородство аульчан. Зиу[2] ли объявляли или беда у кого-нибудь случилась — он был среди первых, появлявшихся на месте сбора. Что правда, то правда, дел у него было много, а помощник один: Агубе. Приходилось им рассчитывать только на свои силы. Надо было все успеть к приходу зимы. Редкий день Тузар находился дома — его невысокая плечистая фигура вечно маячила или на маленьком клочке земли, которую им оставили взамен огромных пашен, или в лесу, откуда доносился беспрестанный перестук топоров… Он был так загружен, что, казалось, совсем забыл: ему уже перевалило за тридцать и пора жениться. И мысль о том, чтобы перебраться на равнину, не покидала его.

Впервые женщины тотикоевской фамилии осмелились заговорить. Да еще как! Визг и крик стояли на весь дом. Испугавшиеся дети заплакали. Заводилой среди женщин выступала мать Агубе — Кябахан.

— Не нужна нам земля в долине! — размахивала она руками перед носом Тузара. — Не нужна! Ничего не нужно нам!

Громкий хор женских голосов поддержал Кябахан:

— Нас — в долину?! Не выйдет!

— Тузар, не смей заикаться об этом. Проклянем тебя!

— Мужья не простят такого позора!

Тузар растерянно переводил взгляд с одного лица на другое, все больше и больше изумляясь тому, как вмиг неузнаваемы стали всегда такие покорные, безмолвные невестки и сестры.

— Они, они виноваты во всех наших бедах, — орали женщины.

— При живых мужьях сделали нас вдовами…

— И зачем я родилась на свет?! — запричитала жена Батырбека, вырывая из головы волосы…

И вот уже все зарыдали, заплакали, вторя ей…

Агубе поглядел на растерянного Тузара и, поняв, что дядя не сделает попытки усмирить женщин, шагнул вперед, сипло, ломающимся баском закричал:

— Как вы ведете себя, женщины?! Позор на вашу голову! Перестаньте!..

— А ты не успокаивай нас, ты не старший в доме!

— Молоко матери еще не обсохло на твоих губах!

— Вози учительницу из аула в аул, на нее и кричи…

— А здесь помалкивай!..

— С убийцами рядом работать не будем! — сказала, как отрезала, Кябахан.

— Почему вы их называете убийцами? — рассердился Агубе. — Они же не мстят нам…

— Как ты смеешь так говорить, сын? — обрушилась на него Кябахан. — Не они ли уготовили нам голодную смерть?!

— Не их ли школа расположилась в нашем кирпичном доме, а мы ютимся в этой конуре?! — поддержала ее другая женщина.

— Молчи, Агубе, молчи… Будь ты настоящим мужчиной, ты бы давно уже наших оскорбителей проучил…

Под их дружным натиском Агубе отступил за спину Тузара… А женщины вновь набросились на старшего:

— Даже разговоров не заводи о переселении…

— Потребуй назад нашу землю!..

— И дом! И дом тоже!..

— Тише!!! — раздался гневный крик: — Тише!!!

На пороге стояла восьмидесятитрехлетняя Фуза. Грузная, с больными ногами, с подрагивающей в нервном тике головой, она редко покидала свою угловую комнатку. Отчаянный гвалт заставил ее подняться с кровати… Женщины враз умолкли…

— Почему я слышу громкий голос невесток? Кто разрешил вам кричать в нашем хадзаре? Или это уже не дом Тотикоевых? Или вы не осетинки? Почему такой крик устроили?

— Не хотим в долину, — пояснила Кябахан, голос у нее был привычно покорный…

— И это не ваше дело! — грубо оборвала ее Фуза. — С каких пор женщины стали вмешиваться в мужские дела?

— Время теперь другое, — подал кто-то несмело свой голосок.

— Это там, на равнине, другое время, — возразила Фуза. — За порогом этого дома другое время… А здесь все будет так, как решит старший. — И обратилась к Тузару: — Как ты считаешь нужным поступить, так и действуй… Никого из этих крикливых сорок не слушай. Ты здесь старший — тебе и отвечать перед братьями за всех Тотикоевых… А вы, женщины, марш отсюда. Чтоб каждая занималась своим делом! Собраний в тотикоевском доме не было и не будет.