Дед трижды плюнул:
— Типун тебе, баба! Раскаркалась. Из пеплу подымается колхоз, из головешек, а ты… — Голос его заметно зазвенел: — Совесть иметь надо насчет трактору!
— Вы мне про это объясните, — напомнила Варя о сгубленной сосне.
Дед с удивлением пожал плечами:
— Дак я ж по-русскому и говорю. Ну спилили, ну без этой… как оно ране называлось? Без билету. Дак не чужие мы тут. Свои. — Дед подался вперед, задирая рваную бородку. — Я тут мохом оброс, пока партизанил! С деревьями в обнимку спал!
Старуха что-то захотела вставить.
— А ты — цыц! — шугнул он ее. Но слегка отошел. — Все мы тут были партизанами. И баба эта неразумная, и… и ты, Варюшка. Все. Немец ближе березовой рощи боялся подходить. А деревню нашу… Даже печек не оставил, гад!.. Рано ты со своими порядками.
— Но ведь вам делянку выделили, дедушка! Там бы и пилили.
— Тесно мне в делянке, прямо говорю. А тут я выбираю по душе… Э, да чего там! — Старик обреченно отмахнулся. — Актуй, коли изловила. Сполняй свое… это самое… дело. Только не пытай словами.
Варя осторожно и, как показалось Петрунину, ласково тронула деда за плечо. Прошептала тоскливо:
— Я должна вас наказать. Обязана…
— Уж такое твое дело… — вымолвил старик отворачиваясь. Посоветовал искренне, жалея: — Верталась бы ты, Варвара, к людям. Не стыдилась бы.
— А мне нечего стыдиться! — снова хрипло, перехваченным сушью голосом ответила Варя. — Пусть мне кто-нибудь скажет чего!
Стояла тишина.
— Да кто тебе чего скажет? — промямлил старик. — Вертайся к своим, не бойся, дочка…
— Лес я люблю, понятно? И вообще… — Она осеклась. Должно быть, вспомнила просьбу деда больше не пытать словами.
Вынула из подсумка завернутые в тряпочку бумаги, присела над пнем и принялась писать. То и дело кусала карандаш и морщилась, словно он был очень горьким.
— Распишись, дедушка.
Старик вытер о штаны ладонь, близко склонился над бумагой. Долго выцарапывал фамилию.
— И ты, бабушка.
Старуха подошла, угрюмо засмущалась:
— Крестик токо и могу.
— Тогда не надо… — прошептала Варя.
Она была какая-то растерянная. Пришибленно сидела у широкого пня, собирала один к одному листки, завязывала их, как деньги, в тряпку и вновь развязывала.
Когда старик, засуетившись, поднял топор и спросил ее с вызовом: «Теперь можно брать эту дереву?» — ока промолчала.
Тогда он густо оплевал ладони и принялся торопливо, с кряканьем обрушивать сучья. Бабушка Глаша тихонько отволакивала их в сторону. А Варя все сидела на корточках над пнем, опустив глаза и болезненно вздрагивая. Не заметила, как бабка принесла и робко придвинула ружье.
— Ушла бы ты, дочка, не пытала б…
Порфирий чувствовал, как трудно было Варе поднять глаза.
— Была бы ты, Варюшка, мужиком, — снова приблизилась старуха, — пол-литру бы поставили. Сыну котору припасли…
— Что? — вздрогнула Варя, поднимая голову. И вся поднялась — большая и страшная. — Что ты говоришь, бабка?! — Быстро шагнула к старику, вырвала топор, швырнула в сторону коровы: — Идите вы отсюда, знаете куда?!
— Тише, тише… — попятился дедушка Ваня. И набросился на присевшую за ее спиной бабушку: — Это ты все своим… поганым языком, дура! — И затопал рваными опорками.
Бабушка Глаша мелко сотворяла кресты.
Петрунин уже подумывал вмешаться в кутерьму, ему было жалко всех: и стариков и Варю, — как вдруг увидел несущегося на маленькой задрипанной лошадке большеносого черного парня в новой лесниковой форменке. Парень резко у самого пня осадил лошаденку, метнул глазами на притихших стариков, хмуро повернулся к Варе:
— Се-пе? — Варя молчала. — Самовольная порубка, спрашиваю?!
— Она…
«Объездчик!» — догадался Порфирий. И вспомнил, как совсем недавно испугалась Варя стука копыт у вечернего сонного берега. Тогда они еще стояли обнявшись и смотрели, как прыгает в воде золотым поплавком первая робкая звезда. «Объездчик!» — вздрогнула Варя оглянувшись. По туманной тропе, одурев от одиночества, роняя длинную нитку слюны, проносился сохатый. Варя удивилась радостно: «До войны только и видела лосей, когда с мамой ходила по грибы. А теперь вон, снова! — Помолчала, поежилась, прислонилась поплотней к Порфирию. — Сперва думала — объездчик. Боюсь я его не знаю как…»
Парень соскочил с лошадки, обежал лежавшую лесину. Ухватился за грудь и простонал:
— Что сделали!.. — Передернулся всем телом. — Ай! Такое дерево сгубили, такое дерево… — И опять забегал, задыхаясь от злости.
Остановился перед стариками, закричал:
— Стрелять вас надо, стрелять, понимаете?!. Не понимают! — орал он с непонятным торжеством, обращаясь к лесничихе.
— Уйдите, пожалуйста, — тихо попросила Варя порубщиков. — Уйдите.
Старики мотнули головами и покорно двинулись к Рогатке.
— Паразиты! — выходил из себя большеносый. Точно выстреливал в узкие серые спины Кулигиным. — Фашисты над деревьями!
Дед остановился, поднял топор.
— Иди, иди, дедушка! — панически вскрикнула Варя. — А ты — полегче! — бросила она в лицо объездчику. — Не то…
— Ай!
Заскрипели связанные жердью дроги. Вытянув шею, упираясь, поволоклась на поводу Рогатка.
Варя опустилась на лесину, стиснула бледное лицо руками и заплакала — сдавленно, беззвучно, как в подушку.
— Товарищ Иванова, — растерялся объездчик, опасливо трогая ее за плечо. — Ивано-ова-а…
Порфирий не выдержал, вышел на поляну. Парень его будто и не видел: искренне, сбивчиво шептал лесничихе, что вот ему, здоровому мужчине, а тоже хочется плакать.
— Такое дерево сгубили, такое дерево!
Петрунин подошел поближе. И точно: в черных, как мазут, глазах объездчика настаивались слезы.
Ненависть, огромная живая ненависть заполнила солдата до краев, когда он близко разглядывал слезы, ползшие по молодому угреватому лицу. «О дереве, сволочь, убивается! А людей не жалко…»
Порфирий приблизился вплотную, ударом отшвырнул волосатую руку с плеча Варвары, сам тронул Варино плечо: по-своему, нежно, чуть приглаживая.
— Варюша…
Она доверчиво и как-то по-девчоночьи уткнулась головой ему в живот, прохлипала сквозь слезы:
— Сейчас я, родненький, сейчас… — Понемногу успокаивалась.
А парень все стоял, непонимающе оглядывал солдата. Потом потребовал официально:
— Кто такой?
— Муж! — радостно выдохнула Варя. Так жарко выдохнула, будто очень долго таила это слово в груди.
Объездчик ахнул и всплеснул руками:
— Зачем молчала, зачем не говорила? — Побегал вокруг Вари и Порфирия, остановился, осененный догадкой: — Вот и губят у тебя деревья! Долго спишь!
Забросил ногу на вспуганную лошадь, всхрапнул, как всхлипнул, и умчался в тишину.
С той поры Порфирий его не видал. Парень куда-то перевелся, а на его место прибыл старичок в высокой неустойчивой двуколке. Старичок был улыбчивым и ясным, словно голый, с плёнистой кожей птенец. Его двуколка ковыляла по кореньям, цеплялась за пеньки и часто застревала возле незаконного покоса. Объездчик осматривал потраву, улыбался, находил затаившуюся под кустиком копну и наваливал ее в свою тележку. Потом взбирался на непрочный воз и осторожно возвращался на кордон.
…Нет, Варя спала мало. Меньше, может, чем когда была совсем одна. Лицо ее сильно изнурилось. От разлетных бровей до широких скул разлилась густая синева. Глаза смотрели то солнечно, по-летнему, то осенне покрывались холодом, тоскливо замирали… На нее теперь действовали две силы: любовь Порфирия и встречи с браконьерами. Из воды в огонь, из огня в воду…
Отправляясь в обход, она чуть не молилась, шептала еще влажными счастливыми губами:
— Дай-то бог не встретить нынче нарушителей! — И обязательно встречала. Ругалась, составляла акты, а потом, с каждым днем все отчаянней, плакала.
Петрунин сам переживал. Ему было жалко и Варю и порубщиков с окрестных, землянка на землянке, деревень. Его бы воля — все отдал бы людям: леса, луга, глубокие озера. Надо что — бери!..