У Якушева знобко колыхнулось сердце. Он еще ни разу не стрелял из охотничьих ружей — все больше из детских, духовых, ненастоящих, сбивающих маленькими глупыми пульками близкие — достать рукой — мишеньки. А тут вот сразу тяжелая двустволка, десять патронов, и среди них — заряженные здоровенными пулями…

Успокоенный, сильный, приятно хмельной, Витька шел по улице к бабкиной избе. Ночной ветер оглаживал лицо, насвистывал в стволы ружья, как будто за плечом стоял невидимый судья по волейболу и давал судейские свистки. И припомнилось: техникум, спортивная площадка и куча зрителей, среди которых он, Витька Якушев. Он стоял впереди и кричал громче всех, размахивал руками, а у сетки метался взопревший Серега и с силой посылал удары. Еще, еще один! Се-ре-га!..

И закрутились, как в кино, воспоминания: Овражная улица, домишко, мать родная, пьяница-отчим, потом — техникум, Серега-друг, потом — Заволжск, контора Сельэлектростроя, и вот — эти дни, вторая неделя. Завтра еще один день холостой, а послезавтра — начнется, начнется, начнется…

Позади знакомо громыхнуло, высветило блеклыми лучами дорогу, залило Витьку будто известкой и резко накрыло теменью. Из кабинки вылез Серега Седов, подошел, обхватил, как клещами, руку:

— Я тебя ищу. Поговорить надо. — Отвел Витьку подальше от машины, словно боясь, что их подслушают, строго глянул в глаза: — Почему отказываешься от пасынков? — И торжественным шепотом: — Бурмашина пришла! Я уже завтра ставлю опоры.

— Причину знаешь, — зло ответил Витька, уставясь в его обветренное лицо. Оно казалось отчужденно-новым. Незнакомо бегали глаза. И весь он будто похудел и посутулел. Но шапка по-прежнему сидела набекрень, чернея четкой вмятиной от звездочки.

— С ружьишком ходишь, а дела забросил. Та-ак… — соображал Серега. — Это какая же причина?

— Не притворяйся. В понедельник я звоню в Заволжск и все рассказываю.

— Что «все»? — Седов насторожился.

— Всю правду. Что приехал на объект, а строить нельзя, пасынков нету. Что на твою помощь понадеялся, а ты…

— Ну-ну, — подталкивал Седов. — Что я?

— Что ты выбрал самый лучший дуб, а мне оставил одно барахло! — бросил прямо в лицо ему Витька. — Чего смотришь?

— Хорошо. — Серега усмехнулся. — Еще заяви, что ты дурак. Что в мастера ты не годишься и что твое дело — подшивать бумажки… — Вот что, Витя, — он вновь понизил голос. — Тебе, я вижу, не нравится работать, так и скажи. А мне тут раздолье: сам себе хозяин, отличный оклад, полевые, премии, квартирные…

— Квартирные! — подскочил Витька и зашептал в лицо, стараясь уязвить: — Ты что же, боялся лишиться квартирных, когда скрывал, что Таловка — твой дом родной?!

Серега хрипло засмеялся:

— Угадал… Ну прямо точка в точку.

— Тогда зачем же скрывал? И это от меня! — простонал Якушев. — Говори, Серега!

Седов закурил, пригляделся к часам. Крикнул, обернувшись в темноту:

— Погодите, я скоро! — Затянулся, раздаваясь вширь, и шумно выдохнул: — Ты, Витя, врешь. Я это не скрывал. Я просто об этом не распространялся. А зачем? Во-первых, там не дом мой, а место рождения. Разница. Ну, жил немного, а потом мы переехали в Заволжск. Тебе известно. Во-вторых, — он сдвинул брови и голос его посуровел, — нас не в гости прислали. На объекты. Вкалывать. На полную железку!..

— Не надо, Серега, — попросил Витька. — Для чего ты притворяешься бесчувственным? У тебя ведь тоже сердце есть, я знаю. Лучше скажи прямо, что Таловка — твоя родина и что ты хотел для нее, как для матери… Сказал бы сразу, Серега! Я сам с великой радостью предложил бы тебе свою долю хорошего дуба! Не в орлянку же нам с тобой бросаться…

— Говорю тебе прямо: я не выбирал, — раздельно, будто диктуя, сказал Седов. — Это чтобы я тебя подвел? Нет. Своих я никогда не продаю, запомни…

Витька все смотрел на Серегу, будто выискивал на его лице прежние, дорогие признаки. Не находил. Все было действительно чужое, как будто Серега подменил лицо. Особенно глаза. Они блестели под светлыми бровями маслено и лживо.

— Ну чего уставил зенки? Честно говорю. Я только глянул на тот дуб — и назад. А нагружали колхозники. И как они там брали — знать не знаю.

Витька смотрел на него, напрягаясь, чтобы не моргнуть.

— Может, и выбирали, — с неохотой выдавил Седов. — По праву первых…

— Нет! — вскричал Витька. И стал объяснять: — Они бы втихаря не выбирали! Они бы по-хорошему, по-человечески договорились, кому достанется нормальный дуб! В орлянку, что ли, бросили б, и то… — Помолчал и добавил грустно: — Нет, Серега, не ври. У тебя не выходит. Глаза выдают. Глаза выдают, — понятно?

Седов отвернулся, засосал папиросу.

— Ладно, — Витька вздохнул. — Пускай… За то, что ты поступил со мной так ради своих, я тебя прощаю. Чего уж тут… Только вот что… разреши сказать начальнику всю правду. Ну, про то, что пасынков там была половина, а остальное — дерьмо. Что пасынки взял ты… с моего согласия, и я вот остался без работы.

— Нет, — с непонятным спокойствием ответил Серега. — Это будет неправда. А правда такая: ты не хочешь работать. Колхозники сами набиваются на тот дуб, просят, а ты… Ты думал — что? — Он приблизился так, что было видно, как дрожат его чуть вспухшие от усталости веки. — Ты думал, на объекте санаторий? Тут жизнь — суровая, без жалости! И она, как в цирке, говорит: слабовольных прошу удалиться… Ну, беги тогда, просись снова в контору. Не хочешь?.. Тогда действуй, пока тебя не выгнали. Забирай свою долю и вяжи. Пасынки нормальные. Для сельской местности сойдут.

— Те, что остались, — гнилье.

— Гнилье-е? — протянул Серега. И угрожающе зашептал: — Да ты что об этом трезвонишь на каждом перекрестке?! Сельэлектро позоришь! Своих! — И предложил, усмехаясь: — А ты возьми шило и проткни, как тебя учили в техникуме. Покажи мне степень загнивания.

— Внутренняя гниль…

— О такой не знаю. Не проходил. И тебе об этом не известно. А может, пасынки от этого прочней! Вспомни сопромат. Сопротивление трубки на изгиб.

— Вот как! — хмыкнул Витька. — Между прочим, у тебя по сопромату была тройка… Да и у меня. Самый тяжелый предмет… А мы лучше — вот что! — давай отволокем дубок в Заволжск на экспертизу!

Серега засмеялся:

— Ну и предложи-ил… Тут каждая минута на счету, а он — волокиту устраивать… Бери что лежит, не хлопай ушами. И не настраивай против себя колхозников. Докажешь, что ты сильный и способный мастер — и дорога для тебя открыта. Столбовая!

Помолчал немного и продолжил:

— Не будь только трусом-перестраховщиком. Внутренняя прелость — это прелесть, можно сказать. — И снова засмеялся.

Витька тронул его за руку:

— Тогда давай проверим так. Вот скажи мне, как другу, Серега, скажи: взял бы ты для Таловки, для родины своей, такой дуб или не взял бы?

Седов хмуро смотрел в сторону. Молчал.

— Вот видишь, Серега. — Витька вздохнул с каким-то облегчением. — У тебя тут родина, а у меня что? Тыл врага?!

— Сравнил… — Седов кинул под ноги окурок, пристукнул сапогом так, что выметнулись искры.

Стояла тишина. В отдалении чуть слышно бормотал, будто всхлипывал, дряхлый грузовик. А еще дальше, может на том конце села, смутно угадывалась девичья песня.

Седов угрюмо глянул вдоль улицы, с неподдельной завистью заметил:

— А у тебя тут такие условия! Линия вон стоит, ломать ее можно и процентовать, как вынужденный демонтаж.

Витька вдруг представил, как легко сломать старые, «по всем правилам» подгнившие столбы. Упереть рогачами повыше да поднажать — за час можно управиться. А потом составить акт и запроцентовать как демонтаж низковольтной линии. Демонтаж равнозначен половине монтажа, и колхоз перечислит конторе немалые деньги… Спрашивается — за что, за какую такую работу? Тут что-то не так. Очень легко. А раз легко, значит, и нечестно…

— Ты, Серега, лучше уезжай. Тебе завтра рано подыматься.

— Вот ты, оказывается, какой друг, — тихо и грустно промолвил Седов. И еще тише, как бы для себя — А я еще за него ручался головой… — И, резко отвернувшись, пошел к поджидавшей его «катафалке».