Едва они услышали об этом из Витькиных уст, как встали стенкой и зашумели, особенно Рудик:

— Мы токо-токо тут вработались, токо-токо разошлись, а ты нам палку втыкаешь в колесо?!

— Погоди, ребята, — пытался утихомирить их Витька. — Рудик, Гриша, Иван! Погодите…

— Ты нам прямо говори! Вон в Таловке и здесь — «почему такая разновидность? — требовал Рудик, играя топориком и наступая. Шапка падала ему на глаза, и он отбрасывал ее рывком головы.

— Да я…

— Заинтересованность у тебя в работе нижесредняя. — Вот! — догадался Рудик. И остановился, удовлетворенный. — И знаниев тоже не то, что у таловского. Потому и кобенишься, — он завихлял своим тощим задком, — я это плохо и то… Понятно, — сказал он значительным тоном и запрыгал по бревнам к правлению. За ним потянулись остальные.

Якушев поскреб затылок. Приближались монтеры, и надо было им срочно придумывать работу.

— Что делать-то? — еще издали спросили братья Васькины.

— Посидите, ребята, я подумаю.

— Чего сидеть, чего думать! — нахохлился Сема. — У тебя тут и так ни хрена не заработаешь.

— В общем, ни пасынков, ни оборудования у нас пока нету. Придется идти на внутреннюю проводку, — сказал хмуро Витька.

Васькины уронили головы, а Сема так громко харкнул за плечо, будто выплевывал челюсть. Каждый понимал, что внутрянка — это не то. И размах не тот и вообще — заработок. Поэтому, наверно, ее и оставляют на самый последний момент. Или на самую паршивую погоду.

Ребята ушли, возмущенно-громко разговаривая.

Из-за угла конторы не спеша показался Ситников. — Подал Витьке руку:

— Не понравились дубовые?

— Не годятся… — Витька тяжело вздохнул и затаил дыхание. Сейчас вот председатель спросит: „А как же у твоего дружка?“ И надо будет что-то сказать. Но председатель только посмотрел в глаза своими маленькими грустными глазами, вздохнул, как Витька, — глубоко — и медленно двинулся назад.

Витька проводил его взглядом и побрел в другую сторону, чувствуя себя несчастным человеком…

Всю неделю с утра до вечера стоял он у монтеров за спиной, угрюмо наблюдая, как они сдирают в избах старую проводку и вешают новую — по правилам. Пытался помогать, но все валилось у него из рук, так что Подгороднев не стерпел и заругался:

— Пошел бы ты, знаешь куда?.. Уо, в это самое. В правление колхоза. Организовывать.

Якушев не уходил. С ребятами все-таки было легче. Тем более, что организовывать пока нечего, а лишний раз встречаться с колхозниками не было особого желания.

Каким-то образом стало всем известно, что он не инженер, а техник. И многие удивились этому известию, особенно старухи. Они сходились где-нибудь на улице и громко обсуждали эту новость, покачивая головами. Завидев Витьку, сходились еще ближе и кричали друг дружке, как глухие:

— Помрем мы, девоньки, так и не дождамшись свету! Опять на проходимца нарвались!

Ребятишки тоже не молчали. При встрече с Витькой: задирали носы и насмешливо смотрели на него, придерживая шапки. А потом кричали в спину:

— Заячий охотник!

Их отцы и матери в глаза не насмехались, но это было еще хуже. Идешь по улице, а тебя как будто бы не видят. Даже не кивают, ждут, когда поклонишься первый. Поклонишься, пройдешь и услышишь за спиной такие примерно разговоры:

— Тот для своих старается. Для родины. А этот — вишь, бежит, как по чужой земле…

Потому и не хотелось уходить. Да, с монтерами было куда легче. К тому же хозяева теперь не донимали насчет света; они без всякого восторга следили за работой, подметали полы и только грустно сообщали, кивая в таловскую сторону: „А там уже столбы развозят“. И ворчали тихонько: „И в домах не ломают“. Они явно завидовали таловцам.

— Мы тоже идем правильно! Только с другой стороны! — утверждал Витька, хватая провод, гвозди, молоток и пытаясь забыться в работе.

— Да иди ты на самом-то деле!! — взвопил Сема, когда Витька сорвался с табуретки и упал вместе с проводом, гвоздями, молотком и огромным куском штукатурки на пол.

Якушев поднялся, потер поясницу и пошел домой, чтобы хоть по смете определить, какое будет выполнение плана к концу месяца.

Но дома — тоже хоть не приходи. Бабка Пионерка принялась допрашивать — тонко, будто следователь:

— Ты что же, с другом своим, с Сергеем, поругался?

— Не…

— Он тебя, что же, объегорил?

— Да вы, бабушка, смеетесь! — вспыхнул Витька в смятении. — Да он же друг мне! Вот… — Быстро оделся, схватил шляпу и вновь — на улицу.

Было ветрено, хмуро. Витька шел вдоль старой линии, и над ним, тоскливо посвистывая, мотались обрывки проводов. Он шел против ветра, хотя мог бы идти и в другую сторону. Какая разница, куда идти, когда нет определенной цели? Но что-то влекло именно сюда, и Витька понял: его снова тянет к монтерам.

Улица жила обычной жизнью. Из избы в избу через дорогу перебегали румяные — только что от печи — бабы. Кто за солью, кто за противнем, а кто и просто перекинуться словами. Слева звонко выстрелила дверь. Из почты выскочил радостный Сема Подгороднев и — тоже через дорогу — помчался к магазину. Увидел мастера, резко тормознул, громыхнув разбитыми сапогами. Объяснился с легким замешательством:

— Перевод подбросили, авансик! Не знаю только, что получим в подрасчет.

— Ну и что? — строго спросил Якушев. — Почему оставил рабочее место?

— Да вот, — Сема нервно гоготнул, — бежал к тебе. Отдать должок. — Важно, не спеша распахнул телогрейку, двумя пальцами ловко, в один миг вынул из кармана деньги, отсчитал несколько бумажек. — Держи, начальник. Спасибочки!

Якушев непонимающе уставился на Сему.

— Да ты что? — осерчал Подгороднев, и нос его мгновенно покраснел. — Ты на самом деле думал, что я сука? Когда брал у тебя эти деньжата… Ну там, в степи!

— А-а! — вспомнил Витька. — Ну хорошо, спасибо, Сема.

Помолчали. Подгороднев грустно посмотрел на магазин и отвернулся, чувствуя, что Витька пристально разглядывает его худое, с морщинками у глаз и трагическими складками у рта, лицо.

— Вот мы. Сема, вместе уже больше недели, — начал Витька осторожно, — а я не знаю о тебе ничего. Ну, хоть, где ты родился?

Подгороднев показал искусственные зубы:

— Могу соврать, как нацарапано в паспорте. Хошь?

— Нет. Я с тобой как человек с человеком.

— Тогда хрен его знает. Может, в поезде, в дороге, а может, даже и тут, в Алексеевке… Не помню. Пришел в сознательность аж только в детколонии.

— А если и на самом деле здесь? — спросил Витька с еще большей осторожностью, уставясь в его тусклые глаза.

— Все может быть. — Сема лихо вскинул голову. — Вот как подзаложу за воротник, любое место кажется своим. Готов все обнимать и целовать!

— А в трезвом виде — все чужое? В трезвости — на все можно плевать?

— Ты это о чем?

Витька сдвинул брови:

— Я все о той пожилой женщине, у которой ты требовал пол-литра. Забыл? Ты еще вбил кол напротив ее ворот. Может, она твоя мать!

— Да ты что? — вздрогнул Подгороднев. — Ты что…

— А ты вот сходи узнай ее биографию! — сурово продолжал Якушев. — Одинокая, больная, в войну растеряла детей. Может, один из них — ты? Сходи узнай. Сема.

— Слушай, начальник. Такие шутки лучше брось!

— Вот так, Сема, — тихо сказал Витька. — Давай и в трезвости любить все кругом. А то — кто знает… — Вздохнул, обошел Подгороднева и, пересиливая ветер, зашагал по улице.

Теперь он твердо знал, куда идти. Туда, откуда ушел Подгороднев. Он встанет рядом с Васькиными и будет работать несмотря ни на что. И метаться больше не будет, Хватит.

Краем глаза посмотрел назад. Сема шел следом. Его телогрейка, распахнутая ветром, казалась крыльями большой серой птицы. И весь облик Семы был какой-то птичий — беркутиный, пронзительный.

Серега Седов всю неделю звонил, вызывал к телефону, а Витька не шел, чтобы не взорваться при свидетелях. И тогда Серега приехал сам.