«Кто знает, ради чего был столь жесток Аполлонов приказ. А послушайся его Лаий — быть может Аполлон и освободил бы его от обета воздержания, как Ангел остановил руку покорного Авраама, от которого Бог большую жертву потребовал: сына заклать единственного. Лаий ослушался — вот его грех.

«Но оракул то был зловещий при рождении Эдипа, а твой, Светомире, оракул был пресветлый, вещал он чудо и спасение. С кем ты себя равняешь?»

Сказал Светомир. «Ты прав про Лаия. Он наперво пустил Аластора в свой дом. Но вина Эдипа сим нисколько не умаляется: ведь преступление он все-же соделал, хоть и не знал, что сие есть то именно преступление, от которого он убегает.

«Он убил странника-старика на перепутье. На перепутье — значит сам выбрал путь. Преступление его, которое он неправо за преступление вовсе не признал, было безмерно умножено обрадованным добычею Аластором. А не случись убийства, злой дух не возымел бы над Эдипом власти.

«А вот что еще древние мудрецы знали: всякий человек, входящий в мир, уже виноват в убийстве: рождением своим устранил он тех, которые могли бы родиться. Но моя то вина страшнейшая: люди, не токмо могущие родиться, но уже рожденные, меня ради ныне не по земле ходят, а в земле лежат.

«И все-же: как ни тяжел мой грех, его еще отмаливать можно. Духу мести двери дома нашего до сей поры не открыты. А вот, коли ответим мы убийством на убийство, то войдет в тот-же час к нам дух мститель, и потянется страшная цепь преступлений и возмездий.

«Спасти же карою — никого не спасешь, ничего не искупишь. Да мне не столь о том помышлять приходится как отомстить, сколь о том как бы кого ненароком не обидеть, не убить. Опасаться надо нечаянных мыслей».

Владарь, перестав понимать, с тревогою слушал странную речь сына.

А Светомир продолжал: «Она, коль я захочу, сама виновного отыщет и поразит. Ей ни дознания, ни пыток не надобно». (435)

— «Кто — оно?» недоуменно спрашивал Владарь.

— «Золота стрела». И Светомир достал под плащом на груди спрятанную стрелу.

Золотой луч, светлейший лучей земли, ослепил царя. Он оторопел подумал: «Уж не потерял ли я рассудок? Что мне примнилося?» Он закрыл лицо руками, силовался прогнать сонный морок.

А Светомир стал рассказывать и все рассказал про то как он получил стрелу. Когда он кончил, Владарь отвел руки свои от лица. Оно было бледно, точно смертью повито. Царь потянулся к стреле как к иконе и дрожащими устами прильнул к ней долгим поцелуем.

Он сказал: «Свершилися, исполнились обеты. Ты более чем я. Прими тяготы царства. Тебе иго сие будет легко, а мне подчас уж не под силу».

— «Никак», ответил Светомир, «не должно тому быти. Не отказываюсь я от бремени державного, даже ищу его. Но стрела не токмо дар; она — испытание трудное. Волю мою она исполнять будет. Воля же моя не высветлилась, не окольчужилась вдоволь. Учиться надо. Пусти меня до времени на запад, в страну чудес».

Взмолился царь: «Стрела венец кличет. Ты послан мне в помощь, и в утешение, и в утоление печалей и забот многих. Не уходи!»

И представились памяти Владаревой храмина, ныне замуравленная, и кристалл предсказательный; и чудилось, что слышит он слова вещуна: «Во славе Егорьевой паки его увидишь и венец твой восхощешь на главу его возложить; он же пройдет мимо».

И утешение вспомнил: «Призовешь сына твоего, и он снимет с тебя обруч палящий, и возложит на чело свое как венец весенний».

Скрепился Владарь, сказал: «Поступай как знаешь, Светомире. Не могу я отныне ни препятствовать, ни приказывать тебе. Молю лишь: не покидай меня надолго».

Стал на колени Светомир, прося отцовского благословения. В слезах молился над ним и крестил его Владарь.

И унесла стрела Егорьева царевича Светомира из земли родной на запад солнца. (436)

КНИГА ВОСЬМАЯ

«Скажи мне, стрела золотая, сродни тебе аль не сродни славные, древние копья и стрелы? Поведай в чем ты с ними схожа и в чем от них отлична? Знаю, что ты сулишь мне победы, что с тобою отпущена мне сила могутнее меня самого. Дай мне познать твое естество. Я не хочу тебя неволить».

Так во время долгих странствий своих по странам, на запад солнца лежащим, не раз стрелу Егорьеву вопрошал Светомир.

Стрела молчала. Но вот однажды:

Предстал царевичу муж благовидный с правильными эллинскими чертами лица. В руках его стрелы и лук.

«Кто ты?», спросил Светомир.

— «Я — владетель Геракловой стрелы. Я — Филоктет, победитель Трои. Твоя стрела звала мою стрелу. Вопрошай. Я готов отвечать тебе».

И посетитель умолк в ожидании.

Светомир смутился и обрадовался: «Скажи мне, Филоктет, как получил ты стрелу Геракла и что с нею соделал?»

Отвечал Филоктет, говоря:

«Проходил я однажды по владениям отца моего, царя Пеанта, по склонам Эты, и вдруг вижу: высоко на горе, на лугу заповедном Зевса костер разложен, и на нем Геракл-страдалец, терзаемый отравленным плащем, вопиет, призывает милосердие избавляющей смерти, молит Друзей зажечь костер под ним. Никто не решается: ни сын родной, ни милая невеста Иола, причина роковая страданий всех его, ни верный врач, обыкший ему помогать — никто. (437)

«И вот: сколь ни тяжко было мне огонь тот развести, своими руками убить великого, любимого героя, но жалость остро жалила сердце скрепился я и посмел. Истово благодарил меня Геракл; он, умирая передал мне свой лук волшебный и, пропитанные ядом гидры лернейской, стрелы смертоносные. Принял я дар со страхом и радостью с решимостью делать подвиги, угодные божественному Гераклу. Но не знал я что соделать.

«А как пришли ко мне ахейцы звать меня на войну с Троей, подумал я, что сие и есть то дело, на которое посылает меня всепобедный герой, и согласился идти.

«Возвестил нам оракул: 'Принесите жертву на алтаре Хрисы. Если не принесете жертвы сей, напрасен будет весь поход ваш; вас победят враги'.

«Вспомнил я тогда: Ясон с Аргонавтами на острове Лемносе основали жертвенник кибирской богине Хрисе.

«Был с ними тогда Геракл. И, когда спустя много годов привелося Гераклу отправиться в поход против Трои, то принес он жертву Хрисе на том знаемом алтаре; и поход его окончился победой.

«В ту пору я находился при нем. И вот оракул ради успеха второй троянской войны требует жертвы на том старинном алтаре. Один я среди всех участников похода знал, где найти святилище Хрисы. И смело повел я к нему Агамемнона, Ахилла, Менелая, Одиссея и еще других ахейцев.

«Но, лишь только вступили мы в священную ограду, набросился на меня лютый змий, впился мне в ногу; ужаленный упал я на землю, громко крича от нестерпимой боли. Одиссей убил гидру, но было уже поздно. Наконец боль утихла, и я крепко заснул. Пробудился. Оглянулся: нет никого. Все уплыли под Трою. Покинули меня вероломно на Лемносе, не выдержав диких воплей моих и зловония раны. К мучениям моим прибавился ужас: я — один.

«Дополз я с трудом до какой-то пещеры и стал насельником ее. Питался я зверями да птицами, каких доставал мне мой, не знавший промаха, лук. А, когда спали с меня прогнившие одежды, я тело свое прикрывать стал перьями съеденных птиц. Целых десять лет страдал я от гноящейся змеиной язвы. Испытывал одно лишь отчаянье, и образ человеческий утратил. Тяжела кара богов, о Светомире, тяжела непомерно!»

— «Скажи мне, страдалец Филоктет, за что на тебя, неповинного, змея столь жестоко озлилася?»

— «За то, о Светомире, наказали меня боги, что я нарушил их завет. запрещено мне было алтарь тот ахейцам показывать и самому жертв/ на нем приносить». (438)

— «Почему же Гераклу дозволено было, а тебе запрещено?» — «Затем, что Геракл от кибиров получил допреждь посвящение, а я пришел как чужой. Жертва его была угодна богине, моя-же была нечестием».

— «Когда ты входил во священную ограду, Филоктет, знал али не знал ты о запрете?»

— «Вестимо знал. Как было не знать? Культ тот был тайный, и тайный был тот алтарь. Ведь Хриса — кибирская нимфа».