— «Мы отвезем княжну в монастырь», обратился к нему Светомир. «Зачем в монастырь, царевич? Обитель затворенная. Туда и доступа народу нет. А похоронить княжну подобает с почетом царским; порешил я отвести ее к государю во дворец. Здесь близехонько. А сам я затем сразу же по свежим следам погонюсь за изменниками. Да и путь уж наслежен. Медлить негодно: уйдут злодеи».

Светомир гневно сказал: «Ты порешил? Здесь приказываю я. Вели воинам твоим бережно поднять княжну; вы повезете ее в монастырь».

Обиделся Жихорь: никогда, никто и не думал ему перечить. Одному Владарю обык он повиноваться. Как дерзает сей юный приказывать ему, властительному? (431)

Он с досадою взглянул на Светомира. Но вдруг и он, и поодаль стоящие воины удивились, оробели: перед ними стоял не слабый неискушенный юноша, а властью облеченный государь.

После похорон Радиславы поехал Светомир в пустыньку Парфения Он просил отвести ему тихую, далекую келью и не приходить к нему на беседы.

На заре пятого дня приснился царевичу сон: Лестница преогромная спускается с неба на землю. И Кто-то в духе нудит его по ней идти. Вот он сошел на землю; он — младенец на руках Отрады. Она юная песнь сладкую поет. Входит богатырь-красавец в воинских доспехах. Он знает, что это — отец. И отец, на него указывая, говорит: «Георгий», а матери голос милый в ответ: — «Серафим». И ворчит Владарь: «Серафиму не на престоле сидеть, а по монастырям скитаться; а сему — мое дело вершить на земле назначено, чинами дольними править. А пред чинами горними ты, Отрада, авось уж меня отмолишь». А тут старец Парфений, ласково в бородку улыбаяся, молвит: «Во святом крещении наречется Серафим, а рекло его тайное будет Георгий».

И не стало боле старца; заливается песнь Отрады, а он не слышит, а видит про что она поет: идет Матерь Божия, и, где ступает, там Рай. А подле Нее Апостол Иоанн с чертами Пресвитера. И молвит Дева Пресветлая: «И этот нашего рода». А впереди Нее Георгий на белом коне лес крестит, а под конем змий, копьем пронзенный, лежит; а поодаль царевна с чертами Радиславы. Егорий говорит, наставляет; а он рад бы слушать, да гул колоколов речь заглушает. Он силуется ловить невнятные слова, и от натуги пробуждается.

Сон отлетел, а звон не прекратился. И подумал Светомир: «В церкве звонят. Благовест праздничный. Какой сегодня праздник?»

И вспомнил: «День Рождества Пресвятыя Богородицы». И еще воспомнил, что исполняется ему в день сей осьмнадцать лет.

Светомир отстоял обедню в монастыре, попрощался с монахами, сел на белого коня и поехал на криницу.

День осенний зачался прозрачный, теплый. Но вскоре набежали тучи. Потемнело. Стал накрапывать дождь.

Подъехав к заветному урочью, Светомир сошел с лошади, привязал ее к дереву и пошел на криницу. Близь нее остановился он у свежей могилы: «Княжна Варвара-Радислава Горынская, дочь князя Радивоя». (433) А вот рядом и его прежняя могила. Холма уж нет. Сравненная с дорожкою она среди зелени выделяется недавней насыпью земли.

Гроза приближалась, усиливалась. Молнии причудливо озаряли криницу. Дождь превратился в быструю, широкую, наискось с неба низвергающуюся реку.

Светомир стоял без мыслей, без слов, без молитвы на устах. Тоска на него напала смертельная. Он с трудом подошел к кресту.

На душе безнадежное одиночество, сиротство, покинутость до изнеможения, до полного истощения сил... Кругом ничего, глухая пустота... «Боже мой, помилуй мя. Раствори окаменелость сердца моего, приди, научи мя оправданием Твоим».

Огонь с неба вдруг оглушил Светомира. Пылающее жало ударило, вонзилось в его темя. Он замертво упал на землю.

Гроза давно прошла, когда он очнулся. Тихие шорохи и светы оживляли лес. Светомир ощутил цветов благоухание сладчайшее Иоанновых полей.

Он с трудом открыл глаза. Их ослепила светозарная полоска. Он протянул руку, взял ее; она сияла, горела, но не жгла.

Внезапно от радости нечаянной замерло сердце Светомира. Солнечная сила по край наполнила грудь.

Он встал. Подошел ко кринице. Омыл голову ее водою. Поднял глаза ко кресту. Что это? На кресте зияло недлинная трещина, черная точно ожог.

Чтобы лучше видеть Светомир поднес к расщелине луч, что держал в руке. Странно: огневая заостренная палочка легла в расщелину точно в свое прежнее ложе.

Тогда Светомир все понял: Луч-копейцо Егория изначала лежало, таилось в кресте. Молния прошла через крест, расщепила древо. Из креста выпала стрела.

«Это она — вожделенная, обетованная золотая стрела!»

Царевич опустился на колени, обнял крест, припал к нему лицом и телом и весь ушел в молитву безглагольную.

И чудилось ему, что сам он стрелою лежит в кресте, и крест в себе несет как легкое иго, и что крест в нем, и сам он крест, и все это— одно.

Говорил Владарь хмурый, осерчалый, Светомиру, вернувшемуся с криницы: «Вытравим зло, хотя б оно таилося в сих палатах. Жихорь (433) кончил дознание. Злодеи уж опознаны. Будем далее пытать. Те кто убивали, сами были лишь орудием. Никого не пожалеем, не пощадим».

Возразил Светомир: «Коли ответим убийством на убийство — куда нас сие приведет? Негоже нам мстителя, духа злого, в дом к нам пускать В веках братоубийственные предки наши мало не искоренили весь род наш. Спасла его сила Егорьева. Что же нам ныне сызнова супротив Егория идти, супостата-истребителя призывая?»

Еще пуще нахмурил брови Владарь: «Прощением да милостью царства не построишь. Долго мы змею ласкали, прилучали; задушить ее настало время. Коли мы сучья порубим, а ствол да корень сохраним тем, поди, кончится, что изменники и впрямь законного царевича зарежут. А я как раз промыслил тебя на царство ныне, при жизни моей венчать, дабы никто спорить последи не смог, когда меня не станет. Уж и патриарх об том уведомлен».

Отвечал Светомир: «На царство венчать меня рано. Сие тебе во вред будет, а мне от того защиты никакой не прибавится».

Помолчал царевич, потом добавил с решимостью: «А коли уж казнить, так оно, пожалуй, с меня то начать и пристало».

Испугался Владарь, подумал, что Светомир юродствовать стал, что опять разум его повредился.

А Светомир его на мысли поймав, сразу ответил: «Не думай, отец, что я в умоиступление прихожу. Вот что я разумею: и Глеб, и Радислава ради меня погибли, чтобы я остался жив».

Перебил его Владарь: «Против твоей воли, дабы страдание тебе на земле принять, были они от земли взяты. А что ты себя со злодеями равняешь, так сие даже и неблагочестиво: Сие есть обида на Бога. В смерти тех, кого любил ты, вины твоей нет».

— «Что есть вина?» в раздумье сказал Светомир. «Вот Эдип убежал от того, кого мнил родным отцом. Убежал, ибо боялся его убить как то было предвещено оракулом. А вышло так, что отца то своего он и убил и на матери своей женился. И все против своей воли; и страдание великое принял. Мы то его пожалеем, скажем: «Бедный, не виноват». Но ведь ране чем кто другой осудил его, сам он признал свою вину, сам себя за нее казнил, ослепил.

«Много думал я о сем; и с Иоанном Пресвитером беседовал. Он говорил: 'Эдип разгадал загадку Сфинкса: Человек. И понял он, что Промысл Божий о человеке есть свобода. Потому человек, покуда он достоинство человеческое соблюдает, за все, что деет, ответ должен давать, и всегда виновен, когда поступает неправо вольно али невольно; неведением оправдыватися неможно. Тогда нет боле свободы'.

Вступился Владарь: «Раз уж ты такой начетчик в премудрости эллинской, и я от тебя отстать не хочу. Вовсе не Эдип, а Лаий виновен (434) в том, что в дом ихний вселился Аластор (как звал Эсхил злого духа мести). Помнишь, что поет Эсхилов хор?»

И Владарь на память по эллински повторил слова хора: 'Я говорю о древнем преступлении рода; оно принесло быструю кару, но оно же и сохранило силу до третьего поколения. Это было, когда Лаий вопреки Аполлону, который трижды сказал ему в срединном пифийском прорицалище, чтобы он, умирая без потомства, спас свой город, — побежденный неразумной страстью своей милой — родил рок самому себе: отцеубийцу Эдипа'.