Дорога разветвлялась.

Одна шла прямо — к Порембе, другая влево — к Конинкам. Медленно повернув, Юзек брел, задумавшись, не зная, на что решиться.

— Ехать или не ехать?.. Трудный вопрос!

Вдруг он остановился.

До слуха его донеслись пение и веселая музыка. Это в корчме на границе Конинок и Порембы люди плясали и пели.

Юзек хотел было итти дальше, даже прошел несколько шагов. Но его приворожила скрипка, увлекла песня…

Он повернул к корчме.

Корчма Зыселя славилась на всю округу. Она стояла у дороги, на рубеже двух деревень. Кто бы ни шел, кто бы ни ехал с ярмарки или из костела, непременно заходил сюда согреться на дорогу. Зысель или его жена всегда стояли в дверях, глядя во все глаза, не покажется ли кто на большаке. А завидев, кланялись так низко, что нельзя было не завернуть к ним… По воскресным и праздничным дням Зысель заказывал музыку на утеху молодежи обеих соседних деревень. Вот и сходилась сюда вся братия поплясать да погулять. Но корчма эта имела еще и политическое, и общественное, и много иных значений.

Здесь обыкновенно собирались гминные[10] советы во главе с войтами; здесь подолгу заседал местный школьный совет; здесь происходили кровавые схватки между жителями окрестных деревень, и здесь, наконец, каждую ночь «что-то» водило старого Козеру. А главное — корчма была местом дешевых развлечений для всех. Напляшется всласть молодежь, не выпив ни рюмки, исшаркает Зыселю пол, а старики наглядятся на них в свое удовольствие, вспоминая, как они сами смолоду гуляли.

За перегородкой в боковушке пьют одни только почтенные хозяева. Тут можно увидеть и Злыдашика, то есть старого Хыбу, который частенько здесь сидит, а возле него обоих войтов и кое-кого из крестьян побогаче. Здесь ведутся степенные разговоры и слышен негромкий смех.

Зато в самой корчме стоит дым коромыслом. Говор, брань, крики и смех сливаются в дикий хаос, и кажется, какие-то стихийные силы бурлят в этой толпе… Кошачье мяуканье, короткое, отрывистое блеяние косуль, обезьяньи вскрики, писк, визг, рев и вой, конское ржание и топот несущегося табуна.

Веселятся люди!

— Гей! Берегись!

Мчится по кругу пар двадцать…

Есть какая-то адская гармония в этом оглушительном шуме. Минутами гул стихает, и тогда слышится мерный топот, потрескивание половиц и пронзительное завывание скрипок.

Верховодит Собек — порембяне забились по углам. Из невнятного гомона вырываются отдельные слова.

— Хазьбесь!

— Да не толкайся!

— Любишь меня?

— А я не знаю…

— С дороги, ребята! — гремит, поворачивая, Собек.

— Гоп! Гоп!

Развеваются платочки, колышутся перья на шляпах. У стойки угощают друг друга соседи.

— Ваше здоровье!

— Дай вам бог!

— За нашу долю…

— Горькую долю!

— А вы, кум, на меня не обижайтесь: уж я такой!

— Да я знаю…

— Покуда я добрый, так добрый, а как меня распалит, стукну по башке — и все тут.

— Всякая тварь имеет свою нацию… — толкует один кум другому.

— Да мы-то ни дальние, ни близкие…

— С дороги, ребята! — кричит, поворачивая, Собек.

Он танцует в первой паре с Ганкой Козерой.

— Так мы же приятели!

— Ваше здоровье!

— Дай вам бог!

— За нашу долю…

— Горькую долю!

От дверей волной хлынула сбившаяся на пороге толпа.

— Что там?

— Богатыри идут!

— Давай их сюда!

Собек запел:

Пары смешались. В горницу через порог шагнули Смречаки. Оба сбросили хазуки на лавку. Собек отошел в сторону. Вторым он быть не хотел, а первым не мог: на то тут богатыри!

Вот уже старший притопывает перед музыкантами и затягивает:

И бросается вперед, как склонившаяся сосна; кажется, так сейчас и расшибет себе голову!.. За ним, словно елочка, младший, которому минуло двадцать весен. А следом — пары, одна за другой, все как на подбор!

Трещат половицы, стены трясутся, гудят контрабасы и заливаются скрипки.

Верховодит Смречак — порембяне, крадучись, улизнули.

Из боковушки выходят хозяева и останавливаются в дверях. «Молодцы парни, говорят, на этих стоит поглядеть… вон как разоделись… Ого!..»

А Смречак, повернув, заметил Хыбу и запел:

Старику польстило, что о нем песню сложили. Ну, про кого тут еще станут петь?

Говор постепенно затих, танец понемногу превратился в «дикий пляс». Раскраснелись лица, слова замерли на губах, пляска заворожила всех. Высоко вздымается грудь, кровь кипит, ударяет в голову…

— Нашинский пляс!

— Горский!

— Живо!

— Не отставай!

— Держись!

Стремительно мчится людской поток, пенится и бурлит… Бешеный ритм захватывает зрителей, вот уж и они пошли притопывать… Дети не могут устоять на месте, начинают кружиться… Кажется, хата пустилась в пляс. Дребезжат стекла, скачет пол — все так и ходит ходуном… Жизнь! Бьется, пульсирует в жилах кровь! Раздуваются ноздри, вздрагивают губы… Искры мечут глаза… Пляши доупаду!!

Безумие охватило людей. Горячей волной обдает лица. Душит накаленный воздух… Безумие! Сладостно дурманящий круговорот…

Треск — лопнула струна. Все вдруг остановились — над пропастью… Очнулись, едва замолкла скрипка.

— Что случилось?

— Да видите…

Все усаживаются куда попало. С трудом переводят дыхание… Многие выходят на улицу. Начинаются разговоры… Гомон нарастает… Слышится шопот… смех… Старики вперемежку с молодежью снова пьют и толкуют.

Козеру Собек встретил за стойкой. Старик тут сидел уже с утра.

— Опять вас сюда привело? — спросил Собек.

— Э, Собусь! Это целая история… Поди-ка, я тебе расскажу.

— Некогда мне!

— Вот беда! А то бы ты узнал…

— Да вы же зареклись ходить в корчму!

— Ни от чего, сынок, зарекаться нельзя! Чему суждено быть, то и будет…

— Я понимаю! — перебил Собек, желая поскорей отделаться от старика.

— Поймешь, сынок, когда я тебе расскажу. Что, не видал ты тут моей Ганки?

— Вы ей отец, вы за ней и смотрите! — с издевкой ответил Собек и отошел от него.

— Гордый малый, — буркнул вслед ему Козера. — Мало будет Ганке от него радости… Ну, на все воля божья! Зысель, — повернулся он к корчмарю, — дай-ка мне этого поношения господня…

Зысель подал стопку горькой. Старик опрокинул ее и погрузился в благочестивые размышления…

В корчме поднимается гомон, раздается громкий смех. Старики и молодые — все веселы и довольны.