На лесопильню приходило все меньше народу, да и на мельницу приносили зерно лишь по необходимости. Пусто стало на лесопильне, бревен уже никто не возил. Сатры иногда еще пилили доски, но и то все реже… Зато Хыба все чаще бывал на лесопильне. То что-то мастерил в колесах, то чинил плотину, но большей частью просто бродил без дела. А то смотрел, как Ясек работает, иной раз полдня простаивал или просиживал на досках у ручья…
Зима. Завтракали рано, быстро управлялись со скотиной, а больше и нечего было делать по дому. Хазьбета убегала к родителям или с куделью по хатам. Старый Хыба не запрещал ей…
— Можешь итти… только на тот берег не смей ходить! Чтобы ноги твоей там не было! Не то, как увижу тебя там… поняла?!
После такой угрозы Хазьбета, как ни хотелось ей, не осмеливалась не то что итти, а даже смотреть в ту сторону.
И с тех пор она не заглядывала к Маргоське.
А за ручьем время так же шло — день за днем. Завтрак, обед, ужин и сон, да утром и вечером те же самые молитвы. Безвозвратно проходили сутки за сутками, неся все большую усталость и сонливость.
— Когда эта зима кончится? Боже мой!
— Только началась…
— Так она тянется!
— Как жизнь бедняка.
— И никто не зайдет, не спросит про нас…
— Да, милые вы мои, — добавляла Ягнеска, — как лето настанет, нас видят, случись, кому понадобится, сразу найдут. А зимой сиди тут одна, хоть подыхай, никто и не посмотрит…
— Ни пойти к кому! Ни поговорить с кем…
— Где уж нам, хозяюшка, где нам!.. Это богатым можно ходить, навещать друг дружку… их это праздник, не наш!
— Так оно и есть.
— А беднякам надо поменьше места занимать на свете да не мешать людям: так господь повелел…
— Про это не сказано в писании…
— Да хоть и не сказано! Жизнь-то так говорит, милые вы мои!.. Бедняк в мышиную норку залезет — и то для него много! Совсем ему надо пропасть, без следа!..
— Полно тебе, полно!
— Ох, верьте мне! Это не басни. И не про себя я говорю… Да и что я значу, маленькая песчинка? Буду я жить или не буду — это все равно… И потихоньку скажу вам, что даже не будь меня вовсе, тут бы все обошлось!..
— Что ты болтаешь?
— А про тех я говорю, кому жить невозможно…
— Кто же им запрещает?
— Словно бы никто… Люди им не препятствуют. Да отец небесный дал человеку жизнь, а средств никаких не дал… Вот тут и живи!
— А ума он не дает?
— На что бедному ум? Милые вы мои! Только сильней он почувствует, что худо ему…
Так они подолгу разговаривали, а потом обе плакали над своей долей бедняцкой. А иной раз заведут разговор о земле — много, мол, ее на свете…
— Да не для всех!
— Эх, Ягнесь! Мыслимо ли, чтобы на всех хватило? Много ли каждому бы досталось?
— Хоть по моргу получили бы!
— А что толку?
— Зависти бы не стало на свете…
— Ну! Разве что люди бы переродились.
— Не знаю, кто стал бы жадничать, если бы столько у него было, сколько ему надо?
— А знаешь ты, сколько надо?
— Чтобы можно было жить…
— Про то и речь, что одному весь свет кажется мал, а другому голову негде приклонить — и то не обижается.
— Глуп он!
— Тогда и все мы глупы. Уж какие есть! А что делать? Не наша, а божья воля.
— Так-то оно так. А все-таки, хозяюшка, кабы моя была воля на свете…
— Ох, горе горькое!
— Я бы так сделала, чтобы никто не жаловался…
— ?
— Силком я бы никого не гнала работать. А каждый бы имел, что кому по душе…
— Иисус Христос — и то не мог сладить с людьми, а человек бы сладил? Не верь этому, Ягнесь…
— Сердце у меня горит, как вижу бедность эту в деревне…
— И одни других обирают, словно волки, а не люди!
— Было бы у каждого, что ему по душе… было бы у всех…
— Бездомные думают о хате, у кого хата есть — о земле… а богатеи?
Нередко они засиживались до поздней ночи, сетуя на неблагодарность людскую и перестраивая весь свет по заповедям божьим… пока не одолевала их дремота. Тогда они ложились спать, а наутро рассказывали друг другу удивительные сны.
— Видела я, — говорила Ягнеска, — будто иду я по крутому обрыву над самой водой и что-то ищу, только не помню что… Вдруг слышу: неподалеку телега скрипит и звенит колокольчик… Я лезу выше, продираюсь сквозь можжевельник, наконец выхожу на дорогу. А все слышу: динь-динь, — колокольчик-то не стихает. Я бегу на звон, и уже возле моста навстречу мне, милые вы мои: лошади, черные как смоль, повозка и в ней ксендз. «Верно, к больному», — думаю и становлюсь на колени. Но ксендз машет рукой и кличет меня. Ну, я, конечно, подхожу к нему. А он, поверите ли, вылезает из повозки, снимает с груди распятие, надевает мне на шею и говорит: «Вон в той маленькой хатке за ручьем лежит больной… Садись и поезжай! Лошади сами тебя довезут…» Я и так и этак отнекиваюсь, а он одно твердит: «Поезжай да поезжай через мост. Я, говорит, недостоин через этот ручей переезжать…» Волей-неволей — а что было делать? лошади-то тронулись! — еду… Доехала до середины моста, сжимаю распятие с благоговением и страхом… Вдруг — трах! Мост рухнул, а я с повозкой под воду…
— Господи помилуй! — шепчет Маргоська.
— Однако выбилась я наверх, а повозка и лошади пошли ко дну… Я, что есть мочи, плыву к берегу, а вода уносит меня все дальше… Ну, молюсь я, всех святых призываю по имени — никто не идет! Испугалась я до смерти, что вода заберет меня, а господь потонет вместе со мной, и руками прижимаю его изо всей силы к груди… Вдруг люди сбежались, протянули мне багор и чуть живую вытащили на берег…
— Ну, слава богу!
— Да я не иду с ними, а стою на берегу, плачу и горестно смотрю на эту хатку за ручьем. Проснулась я, а все еще сердце у меня болело…
— К чему бы это?
— Бог знает и ангел-хранитель, — ответила Ягнеска.
— Вот чудно! Ведь и мне похожее снилось…
— Так расскажите!
— Я уже хорошенько не помню…
— Хоть немножечко! Мамуля! — упрашивала Зося. — Я так люблю про это слушать, а мне никогда ничего не снится.
— Ну, слушай, дочка, и ты, Ягнесь…
— Говорите, мы слушаем…
— Снилось мне, будто я в костеле стою перед алтарем пречистой… А со мной Юзусь, только совсем он еще малое дитя, каких матери первый раз носят в костел. Молюсь я святой деве, горячо молюсь и даю ей обет, что дитя это послужит ко славе ее и восхвалению. А был он тяжелый, всю руку мне оттянул… Чего я только не делаю! Подхожу к алтарю, кладу его, а потом вынимаю по одному зубу изо рта и даю ему поиграть… И когда я вынула последний зуб для него, вижу: склоняется ко мне с образа божья матерь и рукой подзывает меня к себе… Оробела я, подхожу с великим смущением, а она ласково смотрит на меня и отламывает кусочек земли, той, что у нее под ногами. «Отведай, говорит, этого хлеба, ибо он был мне пропитанием на земле…» Я со страхом беру, кладу в рот — горький он, как полынь, да твердый! Как тут его есть, когда у меня ни одного зуба не осталось… а она глазами показывает: дескать, ешь! Уж я кусаю деснами, до крови кусаю, а больно мне так, что слезы текут… Проглотила наконец. Ну тут, скажу я вам, до того мне стало сладостно, что никакими словами не опишешь! Словно я самого неба или рая вкусила.
— А потом что?
— Потом я проснулась. Но сладко во рту у меня было до утра…
— Уж это знаете, знаете…
— Право, так! Говорю вам.
— Да я верю! — убежденно кивала головой Ягнеска. — Отчего же нет!
А Зося так заслушалась, что на лбу у нее мелкими росинками выступил пот.
Долго они потом на все лады толковали эти схожие сны. Но чем дольше они размышляли, тем больше удалялись от желанной разгадки. Тогда, вверив опеке господней себя и хату, они перестали об этом думать. Да и недосуг им было за новыми заботами.
Маргоська доставала картошку из ямы и корзинками носила ее в хату, боясь, что она померзнет под снегом. В такую морозную зиму нельзя ни на что надеяться — этому ее научил долгий опыт.
Лен они весь допряли, и на жердочке висело двадцать тонких мотков и восемь толстых, Наконец Ягнеска собралась отнести пряжу. Она уже увязала мотки в холстинку, когда в хату вошла Маргоська.